Он чувствовал, что его руки дрожат.

«Ну же, ну же!» – последние капельки упали не в рюмку, а на пластик стола.

На этот раз он принял сто граммов не мелкими глотками, а залпом. Затем вздохнул, набрав полную грудь воздуха, резко выдохнул.

– Ну и забористая! – вслух сказал он, оставив бутылку на столе и даже не закрыв ее пробкой, направился в свои кабинет.

Он в гостиной сбросил плащ, швырнул его на диван.

Задернул в кабинете шторы, включил свет и уселся за стол. Вытащил бумажник, извлек из него стодолларовые купюры и разложил их перед собой. Банкноты нового образца он небрежно, как мусор, отодвинул в сторону: они его не интересовали. Затем пригнул колпак старомодной настольной лампы, низко склонился над столом и принялся тасовать на столе три серо-зеленые бумажки, абсолютно похожие друг на друга, как рубашка карт.

Затем перевернул их портретами Франклина вниз и стал рассматривать обратную сторону купюр. После этого, вооружившись мощной лупой в медной оправе с костяной ручкой, аккуратно взяв одну из банкнот, начал изучать ее сперва на просвет, потом на ощупь, прикрыв глаза, прислушиваясь к тому звуку, который рождали подушечки пальцев и бумага от соприкосновения.

Улыбка то исчезала, то появлялась на стариковских губах.

– Да, пожалуй… – пробормотал Иосиф Домбровский, откидываясь на спинку кресла. – Вот тебе на!

Можно ожидать в жизни чего угодно, но не такой милой встречи.

Он вновь прикрыл глаза. На его лице застыло выражение, какое бывает только у стариков, глядящих на молодых девушек, для них уже недостижимых, – грустное и восторженное одновременно. Прелесть воспоминаний…

– Эх, Софья, Софья, – вдруг сказал он отчетливо и громко, на всю комнату – так, как будто супруга находилась где-то в квартире и сейчас должна была появиться на его зов. – Я бы мог тебе сейчас загадать загадку и уверен, – Домбровский указательным пальцем начертил в воздухе невидимый вопросительный знак, щелчком поставив точку, – ты бы, сто против одного, никогда ее не отгадала! Никто бы не отгадал.

Домбровский с торжеством потер руки.

«Эту загадку, изготовленную стариком Домбровским, не разгадала даже машина. А я почувствовал, что это они, не успев увидеть. Я как хорошая охотничья собака – она дичь не слышит и не видит, она ее чует. И я почуял, а затем уже увидел, затем уже взял в руки, рассмотрел и убедился».

– Да, теперь можно сказать, – громко произнес Иосиф Домбровский, – я прожил жизнь не зря, и кое-что я умел делать по-настоящему – так, как мог это делать только я один. И никакие увеличительные стекла, никакие микроскопы и телескопы не могут найти изъяна в работе Домбровского!

…До самого вечера, уже успев сходить в булочную, в газетный киоск, в кулинарию, купив в магазине две бутылки водки, старик Домбровский находился в приподнятом настроении и упивался своим счастьем. Это было только ему, одному принадлежащее счастье, счастье великого мастера, поверившего в свой талант, мастера, которому удалось наконец получить признание у самой придирчивой и взыскательной публики.

Уже поздно вечером, когда куранты пробили одиннадцать раз и одна бутылка водки оказалась допита и отправлена в мусорное ведро, Домбровского закружили воспоминания, неотступные и по-своему приятные.

Всегда приятно вспоминать молодость, чем бы ты тогда не занимался. И неважно, служил ли ты в армии, жил ли за границей или сидел в тюрьме, все равно ты тогда был молод и перед тобой простиралась еще длинная жизнь и ты мог распорядиться ею по своему усмотрению.

Домбровский подошел к комоду в гостиной, к старинному комоду, который он получил в собственность вместе с Софьей Андреевной как приданое. На комоде стоял портрет жены. Старик оперся руками о край комода и стал смотреть на фотографию молодой Софьи Андреевны. Ей на этом снимке было тридцать три года.

Черноволосая, прекрасная, с лукавой улыбкой, с ямочками на щеках, с блестящими большими глазами, она смотрела на мужа так, словно разделяла то ликование, которым был охвачен сейчас Иосиф Михайлович.

– Вот, Софья, – заговорил Домбровский, – если бы не ты, если бы не грустное и скорбное дело, ради которого мне пришлось пойти в обменный пункт, я никогда бы не узнал о том, что я признан, о том, что я гений…

Ему даже показалось, что взгляд Софьи Андреевны на фотографии изменился.

– Да, дорогая, если бы не ты, я бы этого, возможно, не узнал. И не тешил бы себя на старости одними предположениями. А теперь я знаю наверняка…

Ему даже показалось, что он слышит голос своей жены, тихий и спокойный: "Иосиф, о чем ты говоришь?

Я не понимаю".

Софья Андреевна всегда называла мужа Иосифом, уважительно и почтительно. Если же они ссорились, она обращалась к нему не иначе, как по имени-отчеству.

– Ax да, ты у себя там, – Домбровский поднял кверху палец, – тоже не все знаешь. Вот в чем дело. Я хотел пойти к мастеру, который изготавливает могильные плиты, чтобы сразу, одним махом разобраться с этим делом и заказать плиту для нас с тобой, одну на двоих. Помнишь, мы когда-то с тобой об этом говорили? Ты еще тогда махнула рукой и сказала: «Иосиф, не городи ерунду и не стоит об этом думать. Я сделаю все как положено, будет не хуже, чем у других. Живые должны думать о мертвых, а не наоборот». И видишь, Соня, пришлось этим заниматься мне, а не тебе и не нашим детям. Они бы, конечно, сделали, но ты же знаешь, я люблю, чтобы все было хорошо. Я нашел мастера, настоящего мастера, а не этих халтурщиков, которые все делают тяп-ляп. Это старый человек, такой же мастер своего дела, как и я. Он на мраморе творит чудеса, я сам видел. Он режет камень, как масло. И буквы, высеченные на плите, поют.

Поверь, дорогая, я умею ценить работу других, слава Богу, походил по похоронным конторам, насмотрелся всякого. Деньги они берут исправно, а когда доходит до работы, то глянешь – и плюнуть хочется. А этот старик создает произведения искусства. Правда, берет он много. Вот я и пошел, чтобы поменять рубли на доллары.

В последнее время. Соня, никто не берет рублями. Места много занимают, да и неизвестно, что с ними потом случится… Пятьсот долларов он запросил. Конечно, милая, дорого, очень дорого. Но надо ли жадничать, ведь для себя делаем. Деньги с собой в могилу не понесешь.

Конечно же, я договорился, там напишут: «От детей и внуков». Будет стоять наша с тобой фамилия. Вот только не знаю, какой год поставить себе. Вся проблема в четырех цифрах или в одной последней… Если доживу до двухтысячного и, может быть, еще продержусь немного, то тогда четыре цифры, а если нет, тогда надо будет выбить только одну цифру. Этот старик с немецкой фамилией Брандергас, хотя он никакой и не немец, сказал:

«Послушайте, мужчина, зачем вы будете забивать себе голову ерундой? Вы скажите своим детям и внукам, чтобы они обратились ко мне, – и дал мне свой телефон. – Мастер придет прямо на кладбище и закончит свою работу». Вот на этом мы с ним и порешили. Но деньги, как всякий мастер, уважающий себя и свою работу, он попросил вперед, ведь что возьмешь с мертвого! Но странное дело. Соня, этот Брандергас уверен, что не умрет раньше меня и, кажется, он прав. Представляешь, он уверен, что если возьмет деньги, то не умрет раньше, чем выполнит заказ. Интересная философия, не правда ли? А главное, справедливая".

И Иосифу Михайловичу Домбровскому послышалось, что жена сказала: «Так ведь и ты хвалился всегда, что никому в этой жизни ничего не останешься должен – ни мне, ни детям, ни внукам».

– Да, хвалился, и знаешь, даже после того, как тебя не стало, я не наделал долгов. А то, что не сделал ремонт, то долг самому себе не считается. Да и зачем мне ремонт? Дети все равно квартиру продадут, а если не продадут, то приедут и все переделают тут по-своему. Ты же знаешь наших детей, им все не так. И мебель стоит не так, и на стенах висит не то, и паркет не таким узором лежит. В общем, ты их знаешь не хуже меня. Они не изменились, звонят раз в неделю, иногда наведываются.