Генерал не спеша ел мясо, а Сиверов торопился.

Лоркипанидзе хитро посматривал па него из-под кустистых седых бровей.

– По-моему, ты теперь относишься к жизни немного иначе, чем прежде.

– Как именно?

– Дорожишь ею, что ли… Наверное, у тебя есть кое-какие новости, которые ты не хочешь сообщить старику?

У Глеба имелась одна-единственная новость – они с Ириной ждут ребенка. Но он сам еще не успел свыкнуться с нею, не успел вжиться в свою новую роль. И поэтому посчитал, что посвящать Амвросия Отаровича в сугубо личные секреты не стоит.

– Вы уж извините меня, дошел до ручки, – честно признался Глеб. – Стало совсем невмоготу, поговорить не с кем.

– Лукавишь, – Лоркипанидзе налил себе полрюмки коньяка и, смакуя, выпил. – Ты поговорить можешь с Ириной, но всего ей сказать не можешь.

Глеб растерянно смотрел на Амвросия Отаровича.

– Так я же и вам почти ничего не сказал!

– Все дело в том, Глеб, что не обязательно говорить, хватит того, что со мной ты можешь и помолчать.

Амвросий Отарович поднялся из-за стола, открыл дверь сарая, прилегавшего к навесу, шагнул в его прохладную глубину. Потом вновь появился перед Глебом, с тремя крупными спелыми яблоками, к их кожуре прилипли обломки тонкой древесной стружки.

– Должен же ты увезти от меня какой-нибудь гостинец. Ну-ка, быстрее возвращайся к Ирине и не вздумай огорчать ее! – и, предваряя все возражения Глеба, добавил:

– Езжай сейчас же! Еще не хватало, чтобы она из-за тебя, дурака, на меня обиделась.

Когда в машине Сиверов положил яблоки на сиденье рядом с собой, то салон тут же наполнился тонким ароматом летнего сада – тем запахом, который уже давно был пролистан календарем, но он сохранился в сарае на даче старого генерала, будто время там текло в другом измерении, чем во всем остальном мире. Все спешили жить, а Амвросий Отарович не спешил. Не спешил он потому, что умел наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях. Глеб сообразил, именно это роднило его самого с генералом Лоркипанидзе – умение управлять течением времени. То спрессовывать его, когда приходится ждать, в периоды же активных действий растягивать до бесконечности.

Сиверов почти не ощущал скорости, с какой несся его БМВ по Москве. Лишь пару раз он бросил короткий взгляд на стрелку спидометра, убеждаясь, что она застыла на отметке чуть больше ста тридцати километров в час. Чтобы свести к минимуму риск быть остановленным гаишниками, он мчался в крайнем левом ряду, зная, что выковырять оттуда машину, даже нарушающую правила дорожного движения, сложно, и обычно инспектора закрывают на таких нарушителей глаза.

Еще не совсем смерклось, когда Глеб Сиверов припарковал автомобиль возле дома в Беринговом проезде.

Он взбежал по лестнице, остановился, боясь лишь одного – не угадать, каким взглядом встретит его Ирина.

Он не знал, что Быстрицкая уже долго сидела у окна, борясь с желанием закурить. Она вертела в пальцах незажженную сигарету, подносила ее к носу, пытаясь заменить для себя запах дыма запахом сушеного табака, и смотрела на то, как постепенно темнеет под начавшимся мелким дождем светлое пятно асфальта, оставленное машиной Глеба. Он не знал, что Ирина негромко вскрикнула, когда увидела его серебристый БМВ, въезжавший во двор. Она стремительно бросилась в спальню, сняла халат и улеглась на кровать, до пояса прикрывшись простыней и подложив под голову сложенные ладони.

Записка на стене в прихожей, десять раз прочитанная Ириной, висела на прежнем месте. Ирина не вышла мужу навстречу, когда он шагнул в квартиру, и Глеб забеспокоился: «Неужели обиделась настолько сильно? А я, дурак, не догадался купить цветы».

Записка, снятая со стены, исчезла в кармане куртки.

Глеб осторожно заглянул в спальню и замер. Он застал Ирину лежащей в той же самой позе, в которой оставил ее.

«Неужели она до сих пор спит?»

Сиверов посмотрел па свой хронометр. Прошло три с половиной часа после того, как он бесшумно закрыл за собой дверь. А ему показалось, миновала целая вечность. Он даже успел ощутить себя немного чужим в этой квартире. Сбросив ботинки в коридоре, Глеб на цыпочках пробрался в спальню, разделся и лег рядом с Ириной. Она – как показалось Сиверову, во сне – что-то прошептала и прижалась к нему. Ее рука вновь легла ему на грудь, как будто он и не уходил.

Он не знал, что Быстрицкая сейчас благодарит Бога за то, что Глеб вернулся, корит себя за пустые переживания. И если раньше она наверняка устроила бы мужу сцену, сперва вдоволь посмеявшись над ним, что он поверил, будто она спит, то теперь и мысли такой у нее в голове не появлялось.

«Он рядом, и больше ничего не надо. Пусть уходит, если считает нужным, пусть только обязательно возвращается».

Теперь для Ирины было не важно, нужна или не нужна она Глебу. Главное, он нужен ей, Сиверов некоторое время смотрел на потолок, расчерченный тенями, следил за тем, как в сумерках они меняют свои очертания, затем, сам не заметив как, крепко заснул.

…Его разбудила Быстрицкая, поставив на край кровати маленький поднос с чашечкой кофе. Она сидела рядом с Глебом обнаженная, ее волосы были уложены в живописном, продуманном беспорядке.

– Спасибо, – Сиверов приподнялся на локте, все еще чувствуя угрызения совести за свой маленький обман по отношению к жене.

– Глеб, мы столько всего проспали…

– Ты не замерзнешь?

– Тебе не нравится мой вид?

– Нет, но… – начал Глеб.

И тут понял, что не сможет объяснить Ирине состояние своей души. Не сможет объяснить, почему ему неприятно видеть ее обнаженную. Зная, что жена беременна, он смотрит на нее сейчас совсем другими глазами.

Ирина чисто по-женски интерпретировала ситуацию:

– Скоро я стану не такой красивой, – склонив голову, она заглянула Глебу в лицо и положила руку себе на живот. – Я хочу, чтобы ты успел налюбоваться, потому что кто знает, как сложатся…

Глеб улыбнулся и приложил палец к ее губам.

– Не продолжай.

– Почему?

– Потому что следующим твоим словом будет слово «взаимоотношения», а я не люблю канцеляризмов.

– Как хорошо, что ты никуда не поехал, – с этими словами женщина бросила взгляд на пейджер, прикрепленный на поясе джинсов Сиверова.

Глебу не хотелось говорить ничего, сейчас любые его слова прозвучали бы фальшиво, будь то очередные заверения в любви или искреннее раскаяние. Он обнял Ирину, прижал к себе. Теперь в его объятиях не было вожделения, той прежней, несколько звериной страсти, когда, хорошенько поразмыслив, понимаешь, что тебе в общем-то все равно, какая женщина рядом с тобой. Он обнимал Ирину не для того, чтобы получить плотское удовлетворение, а для того, чтобы оберегать.

И Быстрицкая ощутила это. Она наслаждалась теплом и покоем, исходившими от этих объятий мужа.

"Неужели он поверил, – подумала Ирина, – что я спала? Неужели он не догадывается, что я волновалась, переживала, ждала его возвращения? Я же вижу по его глазам, что никакого дела не было, он пахнет костром.

Наверное, заехал куда-нибудь в лес, развел огонь и сидел, не мигая глядя на него, думая, что же ему теперь со мной делать. Но он вернулся, и поэтому я забуду все те обидные слова, которые приготовила, чтобы высказать ему. Он их не услышит".

А у Сиверова были свои мысли: «Как хорошо, что Ирина проспала все это время, и я сумел вернуться в тот же самый момент, когда ее покинул. Она не заметила разлуки».

А на низеньком пуфике в прихожей лежала скомканная куртка Глеба. Из-под ее полы выглядывали восковые округлости яблок, и прихожая наполнялась запахом летнего сада.