Были у него такие мыслишки, были! У меня мороз по коже ходил, когда я прикидывал, что будет, если эти мыслишки перетянут. Тут, пожалуй, и тетке Эухении перепадет на орехи. Ясно, что Эктор сначала искал поддержки у «G & К» и уже продвинулся в этом направлении, хотя наверняка еще не достиг полного понимания. Потом добросердечная тетушка Эухения (узнать бы точно, племянник он ей или кто!) подсказала: есть, вишь ты, на Москве Чудо-юдо такое, что враз все устроит и больших денег не возьмет. Вот приедет Барин, Барин нас рассудит… Барин приехал и от борзоты душевной с ходу разменял Бернардо на пятаки. Теперь перед Амадо, как перед всяким юным дарованием, встал вопрос, который у нас в России лучшие умы задавали: «Что делать?» То ли лизать Косому задницу без особых гарантий личной безопасности, то ли оборзеть в крайней степени, но уже абсолютно без всяких гарантий.

Вот тут и думай, какую политику проводить. Начнешь тянуть — засомневается, нужен ли такой помощничек. Начнешь давить и форсировать — подумает, что мы его надуть хотим. Прямо как при игре в «очко», или, по-американски, в «Блэк-Джек»: и недобор плохо, и перебор не годится…

Но самое главное — я не знал толком, что Чудо-юдо может сделать, а что не может. Обещалкиных нигде не любят, в любой части света.

— Мне хотелось бы, сеньор Амадо… — начал я, желая во второй части фразы поинтересоваться, какую конкретную помощь мог бы оказать ему отец, но досказать не успел.

Корпус «Маркизы» тряхнуло так, что массивные кожаные кресла, в которых мы сидели, подскочили на полтора метра в воздух, а стаканы с коктейлем от страшного толчка снизу улетели в потолок и разбились о люстру… Страшный грохот и скрежет разрываемого чудовищной силой металла был последним, что я запомнил.

Наверное, мог бы я не очухаться вовремя. После такого взрыва, который, как позже стало известно, словно спичку, разломил кильсон «Маркизы» и разорвал трехсоттонную посудину пополам, это было бы вполне логичным исходом.

Привела меня в чувство соленая с мазутно-дерьмовым запахом вода, которая полезла было в нос и в рот. Удалось чихнуть и открыть глаза, в которых крутились какие-то оранжево-рыжие сполохи, а затем инстинктивно сплюнуть ту дрянь, которая вот-вот могла бы политься мне в глотку и дыхалку, прожечь пищевод соляром, забить трахею всплывшей из-под трюмных сланей гадостью и доставить массу приятных ощущений перед смертью.

В гудящей башке соображения было ноль целых хрен десятых. В первые три-четыре секунды я даже не мог врубиться, где нахожусь. К тому же я ничего не слышал, будто в вакуум попал.

Конечно, даже нормальному человеку трудно было бы узнать апартаменты Эктора. Условно говоря, как Мамай прошел, хотя это, конечно, не то слово.

Все, что было не закреплено и не привинчено к полу: столы, кресла, диваны, стулья, пуфики, тумбочки, ковры, сползло по уклону, дошедшему уже градусов до двадцати. Куча мебели навалилась на ту стену каюты, что была ближе к корме. В этой куче, приваленный несколькими стульями, — слава Богу, что не чем-то более тяжелым! — на опрокинутом кресле лежал я. Ноги у меня были гораздо выше головы, примерно так, как при детском гимнастическом упражнении «березка», а голова упиралась в мягкий пуфик, который сюда, должно быть, занесло из спальни. Снизу, то есть со стороны кормы, клокоча, вливалась вода, которая залила мне уши и могла бы утопить, если б я не сумел очнуться.

Само собой, что я постарался спихнуть с себя стулья и принять такое положение, чтобы голова была выше ног. Справа из-под перевернутого кресла, торчала левая рука с часиками. Белая и знакомая. Я по своей контуженности даже не уловил еще, что это рука Хрюшки. Только инстинкт сработал, я отпихнул кресло и вытащил на свет Божий бедное животное. Мордаха была окорябана, перемазана в крови, но глазки лупали и нос сопел. Живая! Нахлопал ее по щекам — в глазах появилось что-то похожее на разум, а из горла вырвался стон:

— Ой, больно!

— Где? — спросил я, начал щупать ее руки-ноги, ребра-ключицы, хотя, наверное, на это и времени тратить не стоило, потому как за истекшие пять минут пол задрался еще градусов на пять.

Пока еще можно было, мы поползли по этому полу, словно детишки вверх по ледяной горке. Тоже, наверное, инстинкт погнал. Конечно, паркет, хоть и скользкий, но все же не лед, правда, у ледяной горки уклон постоянный, а тут все увеличивается…

Почему-то самым обидным казалось то, что в окна — это были не круглые иллюминаторы с барашками, а настоящие прямоугольные окна — ярко светило солнце. То, что в эти окна вот-вот вода может хлынуть, я отчего-то не думал.

Вряд ли мы ползли по полу больше пяти минут, хотя мне показалось, будто больше часа. Цеплялись за щели в паркете, иногда даже ногтями. Хватались за гардины, за ножки привинченных к полу шкафов. Уже на середине пути сообразили, что удобнее держаться ближе к стене. Но все-таки добрались до цели — до двери в спальню. Пол в это время уже составлял с горизонтом угол в тридцать пять градусов, не меньше. Хрустко, со звоном, вода выдавила ближние к корме окна и с голодным урчанием хлынула туда, на кучу мебели. Мы в это время уже выбрались в спальню, и переборка, отделявшая ее от гостиной, прямо на наших глазах превращалась в пол.

Именно в это время я уже начал кое-что соображать, потому что понял: еще пара минут — и вода, залив гостиную, доберется к нам, потому что большинство окон открыто, часть выбило при взрыве…

Нет худа без добра. Если мы с Ленкой, как идиоты, ползли вверх мимо выбитых окон, не соображая, что через них можно выбраться из мышеловки, то хоть теперь до нас это дошло.

Правда, как назло, окна в спальне уцелели. Те, что спереди, то есть, уже можно считать, наверху, оказались открыты, и воздух, выдавливаемый поступающей водой, сифонил через них в небеса. А вот то, до которого нам было всего два шага, было закрыто. Совершенно неожиданно я вспомнил надпись в московских автобусах: «При аварии выдерните шнур и выдавите стекло». Шнура тут не было, но резиновый уплотнитель между стеклом и металлической рамой имелся. Вот этот уплотнитель я и выдернул, увернулся от вывалившегося и разбившегося стекла, а затем еще успел спросить Ленку:

— Плыть можешь?

— Угу, — пробормотала она сквозь стук зубов и, сунув голову в окно, шарахнулась назад. — Там акулы!

Не знаю зачем, но я тоже глянул вниз. До воды было метра три, и никаких акул не наблюдалось. Поэтому, сцапав Хрюшку в охапку, я вместе с ней вывалился из окна, постаравшись сильнее оттолкнуться ногами. О воду мы долбанулись не очень крепко, одежки на нас было немного, и потому, отфыркавшись после падения, мы поплыли достаточно бодро.

Первое время я только и думал о том, чтобы отплыть подальше, — слышал ведь, что при кораблекрушениях затягивает в водоворот. Поэтому плыл и не оглядывался, только наличие Хавроньи проверял периодически. Но и она утопать не собиралась, пыхтела и плыла, как тюлениха.

Лишь отмахав метров с полсотни или даже больше, я позволил себе поднять голову из воды и оглядеться.

Изящный белый нос «Маркизы» с алой ватерлинией торчал из воды почти отвесно. Похоже, что в носовой части собрался воздух и держал ее на плаву. Примерно в сотне метров от торчащего носа, ближе к берегу, стояла «Дороти», на палубе которой было полно народа. Все шесть катеров — и те два, что привел Ромеро, и те четыре, что сторожили, но не устерегли «Маркизу», — малым ходом передвигались туда-сюда, собирая с воды людей и выгружая на «Дороти».

Мы поплыли к «Дороти» самостоятельно. Но катер к нам подошел гораздо раньше. Я еще издали разглядел бородача Ромеро.

— Где сеньора? — спросил он таким тоном, что я подумал, будто от нашего ответа зависит, будет он нас вытаскивать из воды или нет.

— Не видел… — пробормотал я, но Ромеро все-таки вытащил нас с Ленкой из воды и помог влезть на катер.

Нет, при всех своих пакостях жизнь — это кое-что. Во всяком случае, так кажется после того, как увернулся от этой курносенькой. Вполне можно было бы отдать концы, как мышь в ведре. Ленка, когда это до нее наконец дошло, вдруг начала идиотски хохотать и одновременно рыдать. Все это называется истерикой и вполне объяснимо с научной точки зрения.