Было уже темно, когда Соловьев вышел на улицу. В сумрачном небе над портом метались огни. Ветер прижимал его к маркому, недавно покрашенному забору, и он шел, выставив левую руку, чтобы не коснуться забора плечом.

Извилистая Портовая улица шла мимо здания управления порта, мимо Интерклуба и клуба моряков. Обычно здесь всегда было людно, а теперь только две фигуры маячили впереди. Одного из этих прохожих Соловьев узнал по модной курточке — Гошка, Верин брат, и невольно ускорил шаги, снова почувствовав щекотное тепло в груди. Как в тот раз, когда смотрел на его сестренку, такую одинокую посреди солнечной комнаты.

Парни свернули к Интерклубу, остановились у входа, покуривая и поглядывая на двери. Поведение их было слишком знакомо Соловьеву. Так в нетерпеливом ожидании слоняются у дверей Интерклуба только те, кто ищет знакомств с иностранцами. Он мысленно приказал себе сегодня же, от силы завтра, снова зайти к Вере, поговорить, узнать все. Решив так, он успокоился и уже без подозрительной настороженности, скорее просто по привычке остановился за деревом, напротив ярко освещенных дверей Интерклуба. Ему верилось, что вот сейчас парни покурят и пойдут дальше. Даже когда открылась дверь и Гошка шагнул к показавшемуся на улице подвыпившему иностранцу — черному греку с «Тритона», и тогда Соловьева еще не покинуло праздничное настроение, рожденное мыслью о Вере.

— Алло! — крикнул Гошка. — Купить-продать, пожалуйста?

Грек остановился, заинтересованный.

— Купить-продать?

— О, по-русски? Бизнес. Плащи, джинсы, жвачку — что есть. Старое, новое — все берем.

— Хорошо, — быстро согласился грек. — Когда, где?

— Завтра в восемь у морвокзала.

— Девочки будут?

— Будут, будут, — сказал Гошкин приятель и осклабился оглянувшись. Верунчик твой, а? Сколько можно в девках…

И тут случилось неожиданное: не размахиваясь, Гошка сильно ударил парня по лицу. Тот отскочил, набычившись, пошел вперед.

— Русский петух! — засмеялся грек и как-то ловко поймал парня за руку. — Не надо девочка. Бизнес будет, да? Морвокзал?

Парень вырвался и, не оборачиваясь, быстро пошагал в темную глубину улицы.

Гошка, потоптавшись растерянно, пошел следом, злой, молчаливый, нахохлившийся. А Соловьев задыхался за своим деревом. Ему до слез было жаль Веру. Ему почему-то было жаль и Гошку. Боль и злость разрывали душу. Надо было что-то делать, а он все стоял, сдерживая в себе озноб, и не знал, что предпринять.

Сорокин ничего особого не ждал от беседы с дамой по кличке «Шантаклер», поэтому молча сидел в сторонке, пока начальник ОБХСС капитан Павленко беседовал с ней. Даму эту в милиции знали еще по тому делу торговцев валютой, начавшемуся с итальянского «чифа» с часиками, которого так ловко раскусил таможенный инспектор Головкин. "Тогда она получила свое и, отбыв наказание, вернулась, как заверяла, "к честному труду", устроилась работать курьером в стройуправление.

Шантаклер вначале принялась сморкаться и плакать самыми настоящими слезами, божась, что "больше ни в жизнь". Но уже через полчаса ей самой надоела "такая репетиция", она положила ногу на ногу и грубо выругалась.

— А вы меня поймали? Ну и не шейте чего не надо. Докажите, тогда пожалуйста…

Всякое повидал подполковник Сорокин, но с такой трансформацией даже он встречался нечасто. Как будто только что сидела перед ним нормальная женщина, которая почему-то исчезла вдруг, а на ее месте оказалось некое чудовище в юбке.

Капитан Павленко удовлетворенно улыбался: если Шантаклер говорит своим языком, она говорит то, что думает.

Беседовать с ней мог не каждый. Эта дама выражалась настолько откровенно, что и бывалые милиционеры, случалось, краснели и отворачивались. А она словно тешилась своей безнаказанностью, знала: за нецензурное слово на улице можно поплатиться, а говорить то же самое на допросе — вполне безопасно. Она принимала это за тайную доброжелательность, не понимая, что многотерпение работников милиции — от неизбежности, диктуемой особенностями службы. Работая ассенизатором, приходится мириться с дурным запахом…

— Ну чего еще? — Шантаклер покосилась на Сорокина. — Знаю я ваши заклинания. Связь с иностранцем, то да се… А если у нас любовь?

— Кто он? — спросил Павленко.

— Капитан с «Тритона». Не матросишка какой-нибудь: руки чистые.

— Зачем он к вам ходит?

Она весело рассмеялась, превратившись на миг в маленькую наивную девчонку.

— Мы с ним в шашки играем. Честное слово. Когда больше делать нечего. — И вдруг снова подурнела, заговорила зло: — Я его в свою веру не переманиваю и сама уезжать с ним не собираюсь. Так что будьте покойны. Я демократка: хочет — любит, не хочет — пусть катится…

Сорокин поморщился. "До чего же многотерпимы слова, какую только мерзость ими не прикрывают…" Он машинально постучал карандашом по столу и тут же отложил карандаш, потому что женщина тотчас повернулась к нему и уставилась с любопытствующим вниманием.

— О какой любви вы говорите? Вам двадцать шесть, ему шестьдесят два…

— Не мужик, да? — встрепенулась она, словно обрадовавшись.

— Подарки привозит? — спросил Павленко.

— Али по мне не видно?

— И деньги оставляет?

— На что бы я его поила?

— Валюту?

— Всяко бывает, — с вызовом сказала она.

— Кому вы ее продаете?

— Кто спрашивает, тому и продаю. Деньги мои, не ворованные.

— А все-таки?

— Так я вам и сказала.

— Не дожидайтесь, когда мы сами вам об этом скажем.

В ее глазах мелькнули испуг и растерянность.

— Есть один. Братик…

— Кто?

— Кличка такая. Больше я о нем ничего не знаю…

Сорокин и Павленко оба одинаково из-под бровей внимательно посмотрели друг на друга.

— Продолжайте.

— Чего?

— Зачем вы с капитаном ездили в горы?

— За камнями.

— Как это?

— А так. Бзик у него — камни собирать. И еще мох. Я ему и раньше камни таскала. Просил, чтобы с гор. Нашел дуру! Будто в городе камней мало.

— А что его еще интересовало?

— Да все. Любопытный, прямо не знаю. Что да где. Будто я экскурсовод. Пришлось путеводитель прочитать. Доволен был! Пальто подарил — умрешь. За двести загнала. Красивое, грех меньше брать…

Сорокин вышел на улицу, чтобы собраться с мыслями, продумать наедине эту странность, приведшую в город сразу двоих "чересчур любопытных иностранцев". Что это — случайность? Не исключено. "Любопытствующие боссы" там, за рубежом, все равно что люди, страдающие флюсом, одинаково односторонни: хотят много знать, но не любят делиться знаниями. Поэтому возможно дублирование… Однако что их теперь интересует? Одно и то же? Или разное?..

Все живое страдает от любопытства. Сорокину вспомнилось, как они еще в годы войны брали на Амуре японского «языка». На приманку. Построили плотный забор, выложили кирпичную кладку, железок понатаскали и стали ждать. Днем строили, ночью ждали. Видели, сколько биноклей сразу нацелилось на забор с того берега, верили: не выдержат японцы, замучает их собственное любопытство, полезут узнавать. И полезли. Недели не прошло, как ночью приплыли двое. Прямо в руки не успевших заждаться пограничников.

Все меняется, а любопытство остается неизменным. И здесь, в порту, стоит только поставить новые ворота, как сыплются вроде бы простодушные вопросы и околачиваются возле этих ворот «подвыпившие» иностранцы. Как ерши возле приманки. Отошьешь — круги становятся пошире, и включаются в этот хоровод ерши покрупнее. Ничем не брезгуют, собирают все, вплоть до придорожной травы и запыленных камней. Авось да анализы покажут, чем дышит "таинственный объект", а вдруг — вот была бы удача! — следы радиоактивности! И этот капитан, должно быть, из тех. Коллекционер, туды его растуды! Дурак и тот догадается, зачем ему понадобился мох с горных камней.

Сорокин знал капитана «Тритона» по другим делам. Этакий чернявый живчик с душой нараспашку, второй год ходит по фрахту в Италию, возит лес и… сигареты. Лес — для фирмы, сигареты — для своего собственного бизнеса. Здесь под капитана не подкопаешься — покупает сигареты десятками блоков на законном основании в валютном магазине. А там? О, там могли бы предъявить ему претензии: ввоз сигарет в Италию — контрабанда. Возник вопрос: кто он, капитан «Тритона»? Легко предположить — ершишко, клюнувший на посулы. Ведь если можно делать бизнес на сигаретах, привезенных из России, то почему нельзя на камнях и травах?..