— Знаете, с чем он ушел? С камнем на сердце. За сигареты ему, конечно, влетит. Контрабанда для них очень даже крупная. Но главное фирма. Иметь дело ей с нами выгодно. — Сорокин загнул один палец. — Терять такой куш они не хотят? Нет. А ведь мы напишем, что действия капитана бросают тень на наши добрые отношения. Да хозяин его в порошок сотрет из-за одного только страха за выгодный фрахт.

— Он же собирал разведданные. Стало быть, разведка выручит.

— Плевали они на разведку, когда деньгами пахнет. Фирмачи будут улыбаться и делать по-своему. А если уж один выгонит, то другой не возьмет. И будет капитан болтаться на берегу, пока не проест все свои контрабандные лиры…

Он не договорил, потому что дверь приоткрылась и в комнату вкатился маленький, съежившийся, ставший совсем круглым господин Папастратос. Он схватился за сердце и упал на стул.

— Мы же предлагали машину, — спокойно сказал Сорокин, подавая ему стакан с водой.

— Я думал… Я старый, больной… Память плохо. Я вспомнил, кого вы показывали…

— Мы так и полагали.

Папастратос затравленно посмотрел из-под бровей.

— Не надо писать… письмо…

Сорокин молчал, наблюдая, как бегают пятна на шишковатом лице капитана, и думал о том, что этот "больной человек", должно быть, никогда не бывал в дальних многомесячных плаваниях, всю жизнь болтался в выгодном средиземноморском каботаже.

Лейтенант Сидоркин, побледневший, стоял у стенки, переводил взгляд с Сорокина на Папастратоса, и видно было, что ему очень трудно сдерживать восторженную улыбку.

— Я постараюсь… все… вспомнить…

— Хорошо, — сказал Сорокин. — Поезжайте на судно. Когда все вспомните, дадите знать через портовые власти.

На этот раз капитан не захлопнул дверь, затворил медленно и подобострастно, вызвав в кабинете дружный сдержанный смех. Сидоркин по-мальчишески взмахнул руками, хлопнул себя по карманам и принялся ходить по кабинету, но спохватился, сел, прямой и нахмуренный.

— Ничего, — сказал Сорокин, наблюдавший за ним со снисходительной улыбкой. — Это пройдет. Выдержка, брат, не простое дело, ибо все мы люди…

"Вот и конец, — думал Сорокин. Он сидел, запустив в волосы пальцы обеих рук, и рассматривал чернильное пятно на столе. — Господин Папастратос, может, поймет, что деньги деньгам рознь. Да что он, другие капитаны сто раз подумают, прежде чем согласятся на такой приработок. Ибо, несомненно, многие узнают о судьбе капитана «Тритона»… День-два — и чисто будет в порту. Останется только повыловить местных тунеядцев и спекулянтов".

— Как с этими мерзавцами?

Он поморщился, словно от зубной боли. Сколько приказывал себе не опускаться до примитивных эмоций и все срывался. Приказывал не из желания стать выше эмоций, как некоторые киногерои, из необходимости беречь нервы. Люди ко всему привыкают. И работники милиции тоже привыкают смотреть на своих «клиентов», как на объект труда. Это как защитный рефлекс. И выдумывают спокойные словечки — «рецидивист», «преступник», вместо резких — «вор», «бандит» или «жулик». И уж мало кто срывается на такие слова, как «сволочь» или «мерзавец». Не потому, что обеляют преступников, просто трудно все время работать на настрое, на эмоциях…

— Надо наконец очистить город от этих… — Ему снова захотелось сказать «мерзавцев», но сдержался. — Пора решительно избавиться от тех, кто готов торговать чем угодно, даже интересами Родины… Как у вас дела, капитан Павленко?

— Ищем.

— О Братике что-нибудь узнали?

— Пока нет.

— О ком? — спросил Сидоркин.

— О Братике. Должно быть, кличка.

— Я… что-то слышал.

Сорокин и Павленко посмотрели на него серьезно, без иронии.

— …Слышал об одном… Братике.

— Пожалуйста.

— В порту есть прапорщик, невысокий такой, худощавый, строгий, брови прямые, губы тоже… прямые.

— Точный портрет. Соловьев.

Сорокин снял трубку, позвонил на КПП.

— Пожалуйста, — сказал с улыбкой фокусника. — Прапорщик Соловьев на проводе.

— Здравствуйте, — сказал Сидоркин и замолчал. — Здравствуйте, — еще раз повторил он в трубку. — С вами говорят из милиции. Вы меня, конечно, не помните. Мы как-то вместе плыли в порт на катере.

— Конечно, помню, — сказал Соловьев.

— Вы тогда говорили о каком-то Братике. Кто это?

— А что? Что он натворил?

— Вы знаете его?

— К сожалению, знаю. Его Гошкой зовут. Георгием, значит. А Братик это вроде клички.

— Фамилия?

— У сестры — Кулешова. Но сестра ни при чем. Она не виновата, что у нее такой брат.

— Спасибо.

— Что?

— Спасибо, говорю.

— А в чем дело?

— Долго рассказывать.

— Можно, я к вам приеду? Если часа через два?

Сидоркин зажал микрофон ладонью и повернулся к подполковнику.

— Конечно, — сказал Сорокин. — Пусть приезжает…

День догорал. В окно был виден утонувший в тени город. Багровый облачный вал на вершинах гор медленно клубился синими складками. В порту светились огни, дрожали, раскачивались на ветру.

— Я наведу справки, — сказал Павленко.

— И побыстрей. Вдруг тот самый Братик.

Вал на горах быстро потускнел и погас, и окно сразу потемнело, словно его задернули шторкой.

— Что ж, товарищ лейтенант Шерлок Холмс, не пора ли домой?

— А вы?

— Если будете на меня равняться, холостяком останетесь.

— Не, я подожду, — сказал Сидоркин с мальчишеским упрямством в голосе. — Вдруг тот самый…

Зазвонил телефон. Сорокин снял трубку, минуту слушал чей-то взволнованный голос.

— Ну вот, — сказал он. — Капитан «Тритона» уже вспомнил. Говорит: готов ответить на вопросы господ. Это, стало быть, нас с вами.

— Послать машину? — спросил Сидоркин, не скрывая радости.

— Пусть берет в Инфлоте. Впрочем… зачем он нам, а? Что он может сказать? То, что мы и без него знаем?.. Пусть-ка плывет своей дорогой. Походит без работы — других научит…

Сорокин нахмурился и сказал неожиданно резко:

— Тут им не сортир! Лезут и ног не вытирают!.. Извините, — добавил он, виновато улыбнувшись. — Все мы люди…

Бухта была сплошь в барашках. Сколько видел их Гошка в дальних и ближних морях, всегда они бежали друг за другом. А тут словно взбесились, кидались из стороны в сторону в беспорядочной толчее, бестолково молотили набережную. Ветер порывами взвывал в голых ветках деревьев, в фермах прожекторной мачты на пассажирском пирсе. Люди шли, скособочившись, придерживая руками шапки. Когда ухали порывы ветра, люди словно бы ложились на них, отчего казалось, что прохожие пьяны, идут, качаясь, ловя руками невидимые заборы, столбы, деревья.

Ветер забирался за шиворот, гулял холодными струйками у самого тела. Гошка поднял воротник, сунул руки в карманы своей нейлоновой куртки последнего, что оставалось у него от тех золотых рейсов, — и пошел по набережной, по пустому пляжу, все дальше от окраинных домов города. На голом берегу ветер резвился вовсю, и не было здесь от него никакого спасения.

Впереди на мысу виднелся памятник матросу на бывшем плацдарме. Гошке вспомнилось, что именно в эту пору высаживались десантники на пустой берег в то неправдоподобное время, о котором рассказывал еще отец и в которое беззаветно верила Вера. "А вдруг и тогда был такой ветер? — мелькнула мысль. — Где же они тут грелись? Не может человек долго быть на таком ветру и не отдать богу душу. А ведь они, наверное, еще и промокли, когда высаживались?" "Своим паром грелись", — вспомнил слова отца. Гошка попрыгал на вязком песке и плюнул. "Брешут, так не нагреешься!"

И вдруг ему пришла в голову простая мысль: "А чего он-то сюда прется?" И вспомнилось читанное давным-давно, будто преступника всегда тянет на место преступления. Он даже остановился, так поразила его эта мысль, и почувствовал себя маленьким, беспомощным. Захотелось заплакать, как когда-то в детстве, чтобы прибежала Веруха, погладила по голове.

— Не пойду я туда! — сказал Гошка и решительно повернул обратно. Но через несколько шагов снова остановился. Ему показалось просто глупым быть тут и не поглядеть. Мало ли что? Потом как бы не пожалеть…