— Да ладно тебе! — Только что собиравшийся говорить о том же, Гошка почему-то вдруг сердито отмахнулся. — Греция, Греция. Что в твоей Греции?

— Море, яхта, девочка. А песня!.. — Кастикос вытянул толстые губы, чмокнул и расплылся в улыбке.

— Подумаешь! Вот у нас песня! Зыкина приезжала. Как выйдет вся в серебре, а другой раз вся в золоте, да ка-ак крикнет — все лежат.

— В Греция тоже.

— Что тоже?

— Все будет. Надо хотеть.

— С тобой захочешь. Небось обдерешь за услугу.

— Ноу, ноу! — Кастикос энергично замотал головой. — Нет деньги. Дружба. Понимай? Мы будем други. Ты — бизнес, я — бизнес, вместе богатость Греция…

— Для меня дружба — первое дело, — обрадовался Гошка. — Понимаешь?

Он поморщился, вспомнив, что валюта, которую собирается прихватить с собой, не вся его. Чтобы проглотить застрявшую в горле тоску, хлебнул из стакана. И подумал, что только по дружбе, без платы, дело ненадежное.

— Вот ты, — сказал, ткнув пальцем в Доктопулоса, — получишь двести, а вы оба — по сотняке. Дайте-ка ваши пропуска.

— Зачем? — насторожился Кастикос.

— Туго ты, брат, соображаешь. В нашем деле это снижает проценты, заруби на своем длинном носу.

— Соображать — твой дело. Ты рисковать.

— А ты не рискуешь?

— Я ухожу, ты остаюсь.

Как ни пьян был Гошка, а все же заметил, что Кастикос вдруг переменился, то был подобострастен, а то стал настороженно-хитроватым, что-то прикидывающим. По привычке, выработанной общением с иностранцами, решил, что тот просто набивает цену.

— Не поскуплюсь. А вот насчет риска… Я должен быть уверен, что ты тоже готов. Один за всех, все за одного. Равенство. Понятно?..

— Понятно, — засмеялся Кастикос и похлопал Гошку по плечу.

— А если непонятно, то надо — зад об зад и кто дальше прыгнет. У нас равенство. — Он показал на окно и недобро усмехнулся. — Во всем равенство. Так-то, дорогой греческий товарищ. Давай пропуск и своим барбосам скажи, чтоб выкладывали.

Он взял протянутые греками картонки в пластмассовой обертке, развернул веером, как карты, подул на них и выдернул одну.

— Скажи, пожалуйста, за такую фитюльку — четыреста тугриков.

С пропуском в руке Гошка обошел стол, поднял под мышки совсем обмякшего Доктопулоса, поправил на нем галстук.

— Скажи, там, на фотографии, в твоем паспорте, который сейчас у пограничников, ты на себя похож?

— Похож, похож, — ответил за него Кастикос.

— Красавец! — Он прислонил грека к стене и встал рядом.

— А мы похожи?

— Похожи, похожи! — Кастикос вскочил с места, забегал по комнате, что-то возбужденно начал объяснять своим приятелям.

— Значит, так, уточняю задачу, — сказал Гошка. — Мы меняемся одеждой, и вы двое поведете меня на судно, на своего «Тритона», как пьяного. Вместо него. Пограничники, конечно, ни черта не заметят, поскольку я как он и поскольку ночь и такой ветрище. Вы доставите меня в каюту и будете сторожить, чтобы кто из команды не застукал раньше времени. Потом в каюту придут пограничники проверять паспорта. Мы будем сидеть и пить, чтобы рожи наши были ни на что не похожи. Я будто совсем пьян, а вы — еще ничего, будете разговаривать. И улыбайтесь. Ты, Кастикос, поднесешь пограничнику. Он откажется, а ты обижайся, про дружбу говори. Тогда быстро из каюты выкатятся. Я их знаю: пограничники угощений боятся как черт ладана…

Доктопулос отвалился от стенки и заговорил что-то, размахивая руками.

— Он мало понимает русски, — сказал Кастикос. — Он боится.

— Чего бояться, чего? — забеспокоился Гошка. — Выспишься тут, завтра скажешь — пьяный был. Пригласил я тебя к себе, напоил, а что дальше — не помнишь. Свалишь все на меня, и отправят тебя домой первым же пароходом. Риску никакого.

— Деньга, — сказал Доктопулос.

— Фирма на расходы не поскупится. — Гошка вытряс карманы, отсчитал двести рублей.

— Еще.

Гошка посмотрел на Кастикоса. Тот, будто ничего не слышал, царапал вилкой скатерть.

— На, грабь. — Он кинул через стол несколько червонцев.

Доктопулос разгладил их, накрыл широкой ладонью.

— Еще…

— Черт черномазый!

Гошка пометался глазами, затравленно оглядываясь, кинулся к Вериному столику, достал коробочку, выложил на стол золотое кольцо — давний подарок матери. Когда грек черными пальцами сцапал кольцо, в Гошке шевельнулось что-то похожее на жалость. Но он отогнал это чувство. "Простит Верунчик, все простит…"

— Ясас, — сказал Кастикос, поднимая рюмку и улыбаясь во весь рот. Ваше здоровье. Эндакси…

У дверей нерешительно тренькнул звонок. Гошка вздрогнул, на цыпочках пошел в прихожую.

— Кто? — спросил он, когда звонок затрещал второй раз.

— Вера дома?

— Счас, минуту. — Вбежал в комнату, схватил со стола черную бутылку с недопитым коньяком, пару рюмок и плотно закрыл за собой дверь в комнату.

На лестничной клетке стоял знакомый прапорщик в зеленой фуражке, виновато улыбался, теребил маленький букетик алых гвоздик.

— Верунчик ушла ночевать к подруге, — сказал Гошка, многозначительно стукая рюмками о бутылку. — Велела нам выпить за ее здоровье.

— У вас гости? — спросил прапорщик.

— Свои… собрались.

— Почему же Вера ушла?

— Я ее сам попросил.

— Чтобы она не увидела ваших друзей?

— Не дай бог, вы с Веркой поженитесь, — сказал Гошка, все еще позванивая рюмками. — Вдвоем вы меня до смерти завоспитываете.

— Вера знает, кто у вас?

— Давайте лучше выпьем. Коньяк — во всем городе не найдешь.

— Мне на службу, — сухо сказал прапорщик.

До Гошки вдруг дошло, что служба его в том и состоит, чтобы следить, как бы кто незаконно не переступил границу у пирса.

— Кто же уходит в норд-ост?

Гошка трезвел, и лицо его, и пальцы рук холодели от испуга.

— Уходят.

— "Тритон"?

— "Тритон", — сказал прапорщик, внимательно посмотрев на Гошку. И повернулся, и неторопливо пошел по лестнице, помахивая гвоздиками на длинных гибких стеблях.

Гошка почувствовал себя, как в тот раз, когда его выгоняли с судна. Только в тыщу раз хуже. Тогда он еще не верил в безвозвратность. Теперь знал: выхода нет. Он был в мышеловке. Как ни притворяйся пьяным, этот контролер узнает. Гошка представил, как его выволакивают с судна. Вспомнил сразу все свои грехи — таксиста, брошенного на берегу, журналы с «веселыми» картинками, Верино кольцо, отданное греку, и ему стало до слез жаль себя. Но жалость тут же странно перекувырнулась, превратилась во что-то раздражающе злое, застлавшее глаза багровой мутью.

— А-а! — закричал он и, прыгнув, изо всей силы ударил темной бутылкой по зеленой фуражке.

Прапорщик обмяк, словно из него разом вынули все кости, и рухнул на ступени. Торопясь и задыхаясь, Гошка стащил его по лестнице, засунул за старый запыленный сундук.

— А ну раздевайся! — крикнул Доктопулосу, вбегая в комнату. И выругался грубо и длинно.

Он торопливо натянул чуть тесноватую в плечах куртку грека, выставил на стол еще бутылку водки.

— Пей, спи, делай что хочешь, но сиди тут…

Кастикос и Франгистас стояли у стены, с интересом смотрели, как Гошка мечется по комнате, сует в карманы все подряд из шкафа, из туалетного столика под зеркалом.

— Пошли. Задача ясна? — Он нервно засмеялся, подхватил греков под руки, как лучших приятелей, и потащил их к двери.

— Эндакси, — удовлетворенно сказал Кастикос. — Все, порядок… это…

На лестнице Гошка подпрыгнул, ударил кулаком по лампочке, потом в полной темноте нащупал замочную скважину, стараясь унять нервную дрожь в руках, вставил ключ и запер дверь на два оборота…