Людмила Стефановна Петрушевская

Самовар

Один самовар буквально бросили и забыли, так получилось.

Все лето этот самовар провел как гордость и украшение стола, слушал со всех сторон хвалебные речи и гордо пел свои песни каждый вечер в окружении чашек и блюдец, варенья и печенья.

Говорили, что чай из самовара пахнет как-то по-особому, не то что из чайника, и дети специально ходили с корзиночками в лес за шишками, чтобы топить самовар, и это была целая история, раскочегарить самовар, целая наука, так просто к самовару было не подойти - иногда даже требовался старый сапог, до того доходило дело.

А самовар был сверкающий, его нашли на чердаке и так начистили, что он выглядел как зеркало, причем кривое зеркало, перед которым хотелось корчить рожи, и все вокруг самовара весело смеялись, пели, пили чай и рассказывали смешные истории, а дети устраивали целые спектакли вечерами, под звездным небом, и никто не боялся комаров, поскольку дым самовара их отпугивал.

Вот такой был этот самовар, гордость семьи, и внезапно его бросили и забыли.

Вдруг все вокруг опустело, щелкнул замок, заревел мотор - а самовар остался стоять на полке вместе с убогим старым чайником, мало того, с самовара впопыхах уронили крышечку, и он стоял без своей шапки, растерянный и обиженный.

Он бы заплакал, но перед отъездом его насухо вытерли полотенцем, и слез не было, да и краник ему крепко завернули, неоткуда было капать этим слезам.

Он, самое главное, не мог понять, за что с ним так обошлись, почему его так жестоко покинули.

Он бормотал:

- Это я сам виноват, я никуда не гожусь. Но дети тоже хороши! Якобы они меня любили! Якобы носили мне воду из родника в ведерочках и шишки из лесу! Они это исключительно делали для себя, вот что. Чтобы себе было лучше, а я дурак верил!

- Дурак, - соглашался старый чайник, - ты дурак.

- Конечно, - бубнил самовар, - они обо мне заботились, чистили меня речным песком. Может, они не такие и плохие, это я, наверно, плохой. Может быть, я надоел им со своими песнями, пел как дурак.

- Дурак, - соглашался чайник. - Просто дурак ненормальный, что ты ноешь тут. Нашел о чем ныть. А я вот отдыхаю в кои-то веки, я радуюсь, что меня оставили в покое.

- Но какая-то ведь должна быть причина, что они меня разлюбили!

- Я думаю, ты не электрический, и все, - важно говорил чайник. - Был бы ты электрический, тогда другое дело. Тебя бы взяли в город. Но ты не электрический...

- За это не бросают, - отвечал самовар, - они наоборот меня хвалили, что я кипячу чаек с дымком, отпугиваю комаров.

- Ты, медный лоб, чегой-то не дотумкиваешь! - говорил чайник. - В городской квартире ты бы своим дымком всех придушил, как тех комаров.

- Да, в городе бы я не пригодился, - горевал самовар, - я простой, поэтому они меня бросили.

- Ты шишкоед деревенский, - твердил чайник, - был бы ты электрический, как я, а ты простой шишкоглот.

- Что мне делать, что мне делать, - стонал самовар. - Слез нет, броситься мне, что ли, с полки вниз головой? Это будет мой ответ им.

- Ага, - говорил чайник, - кто один раз упал, тот будет падать все ниже и ниже, как мой дядя чайник. Он упал со стола, и тогда его бросили еще ниже, в поганое ведро, а потом ведро унесли и принесли уже пустое, и где теперь мой дядя чайник находится, неизвестно, да и никому не интересно. Ведро такое поганое, говорит: "Со временем узнаете, а пока что не ваше дело". Так что вот такой путь, опасная дорога.

- Но что-то ведь надо делать в ответ на это, - бормотал самовар, - ведь я не могу сидеть сложа руки, если меня обидели! Я же не безответная тля, которую можно обидеть когда кто захочет!

- А тля вовсе не так плоха, - отвечал на это чайник. - Попробуй обидь тлю. Да она тебя не заметит и будет жить дальше. Тля ни на кого не смотрит. Тля себя уважает!

У чайника на все был готов ответ.

- Стою такой блестящий, никому не нужный, - горько шутил самовар на следующий день.

- Ну и что что ты блестящий, - восклицал чайник. - А я вот не блестящий, а все равно я себя уважаю. Ты давал концерты в хорошую погоду, а я работал, как медный котелок у солдата, с утра до вечера. И даже ночью, если кто-нибудь заболевал. А когда шел дождь и ты прекращал свои выступления, я вообще вкалывал один. И учти, меня никто не хвалил, мною просто обогревались, без меня была бы не жизнь. А ты стоял и красовался.

- Да нет, я не красовался, это все они меня сами начищали и баловали, стонал самовар.

- Вот-вот, - отвечал чайник, - тебя баловали, а меня нет. Теперь ты потерял все, а я как жил так и живу небалованый, и даже отдыхаю. Брюхо не давит, нутро не кипит, легко, просторно, тихо! Как хорошо!

- А во мне сидят неспетые песни, - тихо признавался самовар, - я бы мог принести много радости. Но я оказался никому не нужен. И потом, моя шапочка валяется на полу. Вот это меня просто убивает, как они жестоко со мной поступили. Специально унизили мою шапочку! И это при том, что я все им отдавал, я буквально жил для них!

- Нужна им твоя шапочка, дурак. Они просто торопились, - говорил чайник.

- Вот был бы я, как ты, электрический, - вздыхал самовар. - Они бы меня тогда не бросили.

Чайник смеялся:

- Дурак опять. Меня-то они как раз оставили здесь!

- Действительно, - удивлялся простодушный самовар. - Я как-то об этом не подумал: ты ведь скромный, работящий, безотказный, причем ведь электрический, ты бы мог им служить и в городе! Почему они и тебя покинули? Какие жестокие они, какие бессердечные.

- Да ты что, - возражал чайник (у него на все был ответ). - Ты что, я ведь рабочая косточка, куда меня поставят, там я и работаю. Кто-то должен тянуть свою лямку здесь. В городе работает мой брат, а в деревню поехал я. Зато у меня зимой отпуск, я отсыпаюсь, у меня будет долгая здоровая жизнь, а моему братану в городе тяжело, я ему не завидую: шум, вонь, суета.

- Нет, твоему братану не тяжело, - восклицал самовар. - Это такое счастье, петь и дарить людям чай, стоять посреди стола и слушать похвалы.

- Нас, чайников, никто не хвалит, дурак ты, что ли, - раздалось в ответ. Нас не ставят на стол, нас держат в сторонке на подставке. И мы никому ничего не дарим, мы на работе, дотумкайся своим умишком.

Так толковал чайник и потихоньку засыпал. А самовар все никак не мог успокоиться. Тем временем настала глубокая осень, пошли проливные дожди, и оставленный дом плакал всеми своими окнами.