Овладев собой, Санчир сказал строго:

— Следовало бы подумать о нем чуть раньше.

Охваченная страстным желанием узнать о Бонсеке, Синай обняла его ноги, забормотала:

— Нет, вы не посмели убить несмышленого мальчика! — От пришедшей в голову страшной мысли она вскрикнула и, прикрыв ладонью рот, прошептала: — А может, убили?!

— Будьте благоразумны, — сказал Енсу, с трудом сходя с ондоля к ней.

Усадив женщину на циновку, он подошел к Санчиру.

— Лет семь тому назад ты сидел за моим папсаном, ел мою кашу. Ты тогда говорил о другом, и тон у тебя был иным. Очевидно, человеку с пистолетом нельзя обращаться по-другому. А если так — мы никогда не поймем друг друга. И тебе следует оставить мой дом.

Санчир ушел.

— Они убили его! Они убили, я чувствую… — твердила Синай. — А за что?..

— За правду, — сказал Енсу.

На этот раз Санчир не ошибся: брошенное им семя прорастало. Теперь Юсэк присматривался к жандармам с пристрастием. Люди как люди, а если когда и применят дубинку, так это положено по службе. А мог бы он, Юсэк, например, заточить друга в крепость, оставить жену без мужа, мать — без детей? Нет, не смог бы. Но если велит долг. Как тогда быть? Пойти против себя, против своей совести? Сколько бы Юсэк ни думал — головоломка была неразрешимой. А как приятно представить себя в мундире, в белых перчатках и сверкающих сапогах. Он идет по городу, навстречу — Эсуги. Она ошеломлена! Ошеломлена ли? Может, этот мундир не придется ей по душе, как отцу и тетушке Синай? И она расстроится, узнав, что из-за любви к ней он совершил дурной поступок. А отец? Поймет ли он когда-нибудь? Ведь сам он ничего не нажил трудом рикши, кроме болезни. Брань и плевки — вот и вся награда. Лежит он никому не нужный с пустым желудком и чистой совестью. Поймет ли он, что и его сын может оказаться в таком же незавидном положении?..

Эти мысли приходили Юсэку частенько, когда он лежал рядом с отцом на циновке. Не спал и старик. Возможно, он думал о том же? Или же вспоминал свою безотрадную юность, так похожую на жизнь сына?

После ухода Санчира прошло много дней, но старик ни разу не заговорил на эту тему. Он только жаловался на больные ноги, которые то опухали, то деревенели. А однажды утром он легко и без оханья поднялся с циновки, разбудил сына и, по-детски припрыгивая и хихикая, сказал:

— Юсэк! Ты погляди на своего отца! Погляди, как выплясывают его ноги! Скажи, не чудо ли это!

Это было непостижимо! Отец тянул его за руку, громко восклицая:

— Сын мой, я выздоровел! Возьму сейчас же коляску и пойду на улицу! Янбани пожалеют старую клячу и заплатят вдвойне!

Юсэку вдруг показалось — лачуга раздвинулась, стала выше. И светлей. И отец стал высоким-высоким. И сильным.

— Не лучше ли вам еще полежать, — сказал он, радуясь и беспокоясь.

— Ни за что! — ответил Енсу, часто дыша. — Хватит валяться. Мы пойдем на торговую Площадь! И ты сам убедишься, что все сделают ставку на старую лошадь…

Выбравшись из хижины, старик привычным движением впрягся в коляску и направился со двора. Вышедшая из своей лачуги Синай — она несла в чашке еду больному — так и выронила ее.

— Моя воля оказалась сильней недуга, — сказал Енсу. — Теперь мы плевали на нужду. Теперь нас опять двое. И Юсэку незачем искать другую работу.

— Значит, и я увижу моего мальчика! — обрадовалась Синай. — Я тоже живучая. Вороны живут долго. Я тоже в чудеса верю.

Енсу и Юсэк шли размеренным упругим шагом, как пара коней: одинаково высокие и худые. Они были счастливы, особенно сын. Ему даже не хотелось есть, и жандармы не интересовали его. Рядом был отец, бодрый и сильный, как прежде.

— Вот посмотришь — в мою коляску сядут раньше, чем в твою, — говорил отец.

И тут их окликнул вышедший из лавки мужчина. Рикши поспешно подкатили к нему коляски. Мужчина оглядел одного, другого, как обычно разглядывают лошадей.

— Мне нужно за город, — сказал он, тяжело опускаясь в коляску Юсэка. — Старик не дотянет.

Отец не обиделся, только растерянно поглядел на клиента: в нем он узнал ювелира, у которого служит Эсуги. Старик не мог ошибиться. Денними — мать Эсуги — привела его однажды к особняку этого господина, и они вместе, спрятавшись за забором, наблюдали за Эсуги и ее хозяином. Это был Хэ Пхари, известный своим богатством. Старик забеспокоился. Юсэк может случайно увидеть Эсуги. И тогда… ее бедная мать плохо подумает о нем: он не сдержал слово и выдал тайну. Может быть, догнать их и под каким-нибудь предлогом заставить господина пересесть в свою коляску?

Пока он размышлял, Юсэк был уже далеко. Сделав шаг-другой, старик упал, подкошенный болью. Он попробовал растереть колени, от прикосновения руки стало еще больнее. Так, пожалуй, не было тяжело никогда. Нужно отползти с мостовой — люди глазеют. Старик с трудом пополз. Каждое движение невыносимой болью отдавалось в костях. Осталось совсем мало до обочины. Там можно полежать. Кажется, дождь? Вот некстати. Нет, это пот каплет с лица, с шеи. Но почему вдруг потемнело? Словно наступила ночь…

Придя в себя, он увидел знакомые стены и Синай, сидящую рядом.

— Где Юсэк? — спросил старик слабым голосом.

— А разве он не знает, что случилось с вами?

— А что произошло?

Соседка рассказала, как его привез знакомый рикша. В бреду он считал деньги и называл чье-то женское имя.

— Юсэк не должен знать об этом, — сказал Енсу.

— Почему?

Сына не было рядом, и старик решился открыть тайну своего невероятного исцеления.

— Вы думаете, Будда или идолы вняли моим мольбам и подняли меня на ноги? Они тут ни при чем. Мои ноги высохли, как русло древней реки, они никогда не оживут. Я это знаю давно.

— Но вы утром поднялись, вы взяли коляску и пошли? — сказала Синай. — Как же это понимать?

— Я не хотел, чтобы Юсэк повесил себе на шею собачий ярлык, — ответил старик.

Синай покачала головой, хоть ничего и не поняла из его слов. Спохватившись, она кинулась из дома и принесла теплую морскую капусту.

— Друзья Бонсека не забывают старуху, — сказала она потеплевшим голосом и поставила миску к изголовью Енсу. — Принесли связку сушеной меги[20] и кувшин рыбной муки.

— Смогу ли я когда-нибудь отплатить вам добром? — горько вздохнул старик.

— Нет, вы только послушайте, что говорит этот человек! — сердясь, воскликнула Синай. — Он думает, если Синай бедна — она берет плату за добро!

Заметив, что соседка всерьез расстроена, Енсу сказал:

— Мать Бонсека, вам нет нужды тревожиться: мне платить нечем. Все, что у меня осталось, это память. Вспомню я все до одного хорошие слова, придуманные людьми, и подарю своей доброй соседке.

Ответ старика пришелся по душе Синай. Она улыбнулась, стянула с головы выцветшую косынку, заботливо вытерла ею вспотевшее лицо больного. Затем принялась рассказывать о своем далеком детстве, бесцветном, как трава в погребе. Хитрые родители — сами вознеслись на небо, а ее оставили на этой грешной земле. И зачем только они дали миру ее — Синай? Перебрав всех предков, она со слезами вспомнила сына — последнего человека из ее рода. Погибнет он — оборвется и фамильная ветвь. Хоть бы внука оставил.

Старик только вздыхал. Он сам мечтал о том же.

Денними — мать Эсуги — была совсем юной, когда ушла в дом мужа. Так уж было заведено: многодетные родители старались поскорей избавиться от лишнего рта. И родители жениха были довольны приходом снохи: кому не хотелось иметь лишние руки. Невестку сразу же приучали уважать устоявшиеся порядки, порой не легкие и жестокие. Она должна была смиренно переносить капризы свекрови, быть внимательной ко всем ее многочисленным родичам. Денними покорно сносила обиды, ни разу не пожаловалась мужу Чунами. Он сам замечал, что жена постоянно прячет от него заплаканные глаза. Но утешить не спешил. Словами ее участь не облегчишь. Знал он, что надо увезти Денними куда-нибудь подальше от родительского дома. Да разве сбежишь, когда он в семье старший сын[21]. И одернуть мать не мог, не имел права.