что не угадаете! Учили меня, как держать себя за столом! Лейтенант и

Рудольф говорят, что я настоящая свинья. А ведь я понятия не имела, что

мне чего-то не хватает. Век живи, век учись! (Обращаясь к Гилби.)

Верно, миленький? Джогинз. Миленький... это неприлично, мисс Дилейни. (Отходит к буфету у

двери.) Дора. Ах, отстаньте! Должна же я как-нибудь называть человека! Он не

сердится. Правда, Чарли? Миссис Гилби. Его зовут не Чарли. Дора. Простите. Я всех называю Чарли. Джогинз. Напрасно. Дора. Ну, на вас не угодишь. Хоть вовсе рта не раскрывай, а как бы вы об

этом пожалели! Ах боже мой, что ж это я трещу, как сорока! Не сердитесь

на меня, миссис Гилби. Нокс. Я хотел бы знать, чем это кончится. Не мое дело, Гилби, вмешиваться в

ваши отношения с сыном. Несомненно, он знает, чего хочет, и, быть

может, уже сообщил вам о своих намерениях. Но у меня есть дочь, о

которой я должен заботиться. И мой родительский долг заставляет меня

поговорить о ней начистоту. Нет смысла играть в прятки! Я спрашиваю

лейтенанта... по-французски я не говорю и фамилию не могу выговорить... Маргарет. Мистер Дювале, папа. Нокс. Я спрашиваю мистера Дувале, какие у него намерения. Маргарет. Ах, папа, что ты говоришь? Дювале. Боюсь, что мое знание английского языка ограниченно. Намерения? Маргарет. Он хочет знать, намерены ли вы жениться на мне. Миссис Гилби | Как можно это говорить ?! Нокс } (вместе). Молчать, мисс! Дора | Вот это напрямик! Дювале. Но я уже женат. У меня две дочери. Нокс (встает в благородном негодовании). Вы волочились за моей дочерью, а

теперь сидите здесь и преспокойно говорите мне, что вы женаты! Маргарет. Папа, так не принято говорить. Нокс мрачно садится. Дювале. Простите... Волочился? Что это значит? Маргарет. Это значит... Нокс (стремительно). Молчи, бесстыдница! Не смей объяснять, что это значит. Дювале (пожимая плечами). А что это значит, Рудольф? Миссис Нокс. Если ей не подобает говорить, то не должен говорить и мужчина.

Мистер Дувалей, вы женаты, у вас есть дочери. Вы разрешили бы им

разгуливать с посторонним человеком - а таковым вы являетесь для нас,

не убедившись сначала в том, намерен ли он вести себя благородно? Дювале. Ах, мадам, мои дочери - француженки! Это совсем другое дело.

Француженке неприлично идти куда-нибудь одной и разговаривать с

мужчинами, как это делают англичанки и американки. Вот почему я так

восхищаюсь англичанами. Вы так свободны, у вас нет предрассудков, ваши

женщины так смелы и откровенны, склад ума у них такой... как бы это

сказать? - здоровый. Я хочу, чтобы мои дочери получили воспитание в

Англии. Только в Англии я мог встретить в театре "Варьете" прелестную

молодую леди, вполне респектабельную, и танцевать с ней в публичном

танцевальном зале, А где, кроме Англии, женщины умеют боксировать и

выбивать зубы полисменам в знак протеста против несправедливости и

насилия? (Встает и продолжает с большим подъемом.) Ваша дочь, мадам,

великолепна! Ваша страна служит примером для всей Европы! Будь вы на

месте француза, задушенного жеманством, лицемерием и семейной тиранией,

вы поняли бы, как восхищается вами просвещенный француз, как завидует

вашей свободе, широте взглядов и тому, что домашний очаг, можно

сказать, не существует в Англии! Вы положили конец родительскому

деспотизму! Семейный совет вам неведом! Здесь, на ваших островах, можно

наслаждаться возвышающим душу зрелищем: мужчины ссорятся со своими

братьями, бросают вызов своим отцам, отказываются разговаривать со

своими матерями. Во Франции мы не мужчины: мы только сыновья, взрослые

дети. Здесь мужчина - человек, он сам по себе ценен! О, миссис Нокс,

если бы ваш военный гений был равен вашему моральному гению, если бы не

Франция, а Англия завоевала Европу, открывая новую эру после революции,

- о, каким просвещенным был бы теперь мир! Мы, к сожалению, умеем

только сражаться. Франция непобедима. Мы навязываем всему миру наши

узкие идеи, наши предрассудки, наши устаревшие учреждения, наш

нестерпимый педантизм, - навязываем, пользуясь грубой силой - этим

тупым военным героизмом, который показывает, как недалеко мы ушли от

дикаря... нет - от зверя! Мы умеем нападать, как быки! Умеем

наскакивать на наших врагов, как бойцовые петухи! Когда нас губит

предательство, мы умеем драться до последнего вздоха, как крысы! И у

нас хватает глупости гордиться этим! А чем, в сущности, гордиться?

Разве быку доступен прогресс? Разве возможно цивилизовать бойцового

петуха? Есть ли будущее у крысы? Даже сражаться разумно мы не умеем,

битвы мы проигрываем потому, что у нас не хватает ума понять, когда мы

разбиты. При Ватерлоо - знай мы, что нас разбили, - мы бы отступили,

испробовали другой план и выиграли бы битву. Но нет! Мы были слишком

упрямы и не хотели признать, что есть вещи, невозможные для француза.

Мы были довольны, когда под нашими маршалами убивали по шесть коней и

наши глупые старые служаки умирали сражаясь, вместо того чтобы сдаться,

как подобает разумным существам. Вспомните вашего великого Веллингтона!

Вспомните его вдохновенные слова, когда некая леди спросила его,

случалось ли английским солдатам обращаться в бегство. "Все солдаты

бегут, сударыня, - сказал он, - но это не беда, если есть резервы, на

которые они могут опереться". Вспомните вашего прославленного Нелсона,

всегда терпевшего поражения на суше, всегда побеждавшего на море, где

его людям некуда было бежать. Вас не ослепляют и не сбивают с толку

ложные идеалы патриотического восторга: ваши честные и разумные

государственные деятели требуют для Англии соотношения морских сил два

к одному, даже три к одному. Они откровенно признают, что разумнее

сражаться трем против одного, тогда как мы, глупцы и хвастуны, кричим,

что каждый француз - это армия и если один француз нападает на трех

англичан, он совершает такую же подлость, как мужчина, который бьет

женщину. Это безумие, вздор! На самом деле француз не сильнее немца,

итальянца, даже англичанина. Сэр! Если бы все француженки были похожи