Голос убаюкивал, и сознание, завороженное мягким тоном, покорно провалилось в сон… а может просто провалилось, Вальрик только и успел, что запомнить имя.

Улла… Джулла… ее зовут Джулла.

Коннован

Я вышла в белое марево метели. Ледяной ветер во мгновение ока слизал последние крохи тепла, колючий снег расцарапал кожу и плотной звенящей от ярости пеленой окутал мир. И я оказалась внутри разъяренного пчелиного роя.

Идти. Тора сказала, что нужно двигаться вперед. Иду. Пробиваюсь сквозь рой и ветер, проваливаюсь в сугробы, встаю и иду дальше. Скользко. Холодно.

Тора предупреждала, что здесь, снаружи, я получу все то, чего избегала внутри Пятна, но она не уточнила, что значит «все».

Боль. Закипает обожженная холодом кожа… Жажда. Накатывает волнами, заставляя стонать от бессилия, и я постепенно проваливаюсь в привычное белое поле, замершее в ожидании рассвета. Здесь и сейчас оно реально, как никогда. Поле, метель, набухшее серостью небо и ветер. Холодно… холод и жажда - мои враги. Нужно найти укрытие. Нужно идти вперед.

- Раз, два, три, четыре, пять… - снежные пчелы забивают рот, и я захлебываюсь кашлем.

- Вы-шел зай-чик по-гу-лять…

Ветер разрывает слова на отдельные слоги, ветру не нравится звук моего голоса, ветер хочет меня убить, а я хочу жить. Считалочка - от слова считать. Я считаю шаги. Один слог - один шаг. Считалочка закончится, и я не смогу идти дальше.

- Вдруг о-хот-ник вы-бе-га-ет… - спотыкаюсь и падаю. В сугробе снег мягкий, легкий, похож на белую перину, если закрыть глаза и не шевелиться, то… я почти дома, и не ветер ревет, а мама поет колыбельную, я помню ее голос, и помню, что лежать нельзя.

Встаю. Оскорбленная метель колючей лапой раздирает лицо. И жажда наваливается с новой силой.

- Пря-мо… в… зай-чи-ка… стре-ля-ет…

Ну вот и конец. Еще два шага и… или три… четыре… пять…

Вышел зайчик погулять… смешно.

Пещера. Темные своды, на камнях скользкая пленка инея, а внутри мелкая, смешанная с землей, снежная крошка. Как я сюда попала? Не помню. Ничего не помню, в голове - белая круговерть и дурацкая считалочка, навязчиво крутится, подталкивает к действию…

Не могу. Холодно. Переворачиваюсь на живот, чтобы встать, куртка отрывается от земли с тихим треском, а пальцы не гнуться. Правильно, на руках та же ледяная корочка, что и на стенах пещеры.

А сердце бьется через раз. Наверное, я все-таки умру…

Подтянуть колени к груди, свернуться в клубочек, сберегая таким образом остатки тепла. Еще несколько секунд жизни… позвать, нужно позвать теперь меня обязательно услышат.

Мой зов больше похож на плач, но это все, что я могу… сознание снова уходит.

Фома

«Не знаю, кого следует благодарить - собственную неуклюжесть или неприязнь черноволосой хозяйки замка, но здесь, внизу мне намного лучше. Пусть даже местные люди пока относятся ко мне с опасением и некоторой настороженностью, но в них нет отчуждения, свойственного обитателям Хельмсдорфа».

Сосредоточится на записях мешали едкие комментарии Голоса, вот уж кто был недоволен переселением. Поначалу Фома даже опасался, что Голос снова причинит боль, но обошлось. А Северный замок отсюда не виден, он скрывается где-то в скалах, быть может, вон за той вершиной, похожей на копье, или за ее более высокой соседкой…. Снизу горы выглядят совершенно иначе, завораживающе-красивые и недоступные, но Фома ни на секунду не пожалел, что пришлось уйти.

Здесь в деревне с труднопроизносимым названием Кахеварденнен у него собственный дом, пусть старый и сырой, с чуть подгнившими разрисованными плесенью стенами и крошечными окнами, сквозь которые почти не проникает свет, но свой. Мебели почти нет, воду приходится носить из колодца, а печь, стоит ее затопить, наполняет единственную более-менее пригодную для жизни комнату едким сизым дымом, но Фома счастлив.

- Потому что дурак, - пробормотал Голос.

«В Кахеварденнен тридцать пять домов, заправляет всем староста, герр Тумме, ко мне он отнесся благожелательно и дружелюбно…»

- Ну еще бы, с такими-то рекомендациями… ты напиши, напиши, что позаботиться о тебе попросил Хранитель. Сомневаюсь, что староста сохранил бы свое дружелюбие, явись ты сюда один.

«Я пока не слишком хорошо знаком с остальными жителями деревни…»

- Точнее, они не проявляют желания знакомиться с тобой.

- Что тебе от меня надо?

- Мне? - притворно удивился Голос. - Ничего. Я просто общаюсь, в противном случае ты скоро совсем одичаешь. И вообще займись чем-нибудь полезным, например, окна помой, и вода почти закончилась. Да и ужин сам не приготовится.

И снова он был прав.

Воды в ведре осталось на два пальца, и Фома аккуратно, стараясь не расплескать, перелил ее в чайник, попутно отметив, что последний неплохо было бы почистить: дно и бока потускнели, пошли черными пятнами подгоревшего металла. Да и с печью пора что-то делать, дрова заканчиваются и запасов еды осталось дня на два-три. Кроме плюсов в самостоятельной жизни имелись и явные минусы, ну да хуже, чем в степи не будет.

Голос благоразумно промолчал.

По заведенной неизвестно кем традиции собирались у колодца исключительно женщины, причем не столько для того, чтобы воды набрать, сколько для общения. При появлении Фомы разговоры смолкли, но расходиться селянки не спешили, наоборот, они с явным любопытством, которое и не пытались скрывать, рассматривали Фому, обменивались многозначительными взглядами и насмешливыми улыбками.

- Добрый день.

- Добрый, добрый, - отозвалась Гейне, почтенная супруга герра Тумме. Была она под стать мужу дородна, краснолица и светловолоса, но при этом обладала весьма мягким голосом. - Ну как, герр Фома, устроились?

- Да, спасибо.

- И чем заниматься будете? - Госпожа Гейне оперлась на край колодца, видимо, это означало, что беседа будет долгой.

- Не знаю, не думал еще…

- Это вы зря, о деле прежде всего думать надо… а что ж к нам не заходите? Или плохо принимали?

- Благодарю, госпожа, но как-то не удобно без приглашения.

- Ну так я вас приглашаю, - спокойно произнесла Гейне и, подхватив с земли полные ведра воды, приказала. - От прям и сейчас и приглашаю. Муж мой тоже рад будет.

Особой радости у герра Тумме Фома не заметил, хотя староста был привычно вежлив, и даже пообещал прислать кого-нибудь, чтобы печь поглядели. Пока говорили, Гейне накрыла на стол: свежий ароматный хлеб, белые ломти сыра, творог, сметана… от одного вида в желудке заурчало. Последним на столе появился красивый стеклянный графин, при виде которого Тумме весьма оживился.

- Вишневая наливочка, - пояснила Гейне, наполняя глиняные чашки, - со своего сада. Знатная в этом году получилась. Да ты кушай, кушай… совсем отощал… на Михеля похож, правда?

Тумме кивнул и одним глотком осушил чашку. Фома последовал примеру хозяина, наливка оказалась тягучей и сладкой, будто сироп. Ничего, вкусно. И сыр тоже вкусный, а Михеля, единственного сына Тумме, Фома видел, и никакого сходства между ним и собой не заметил. Но спорить с Гейне невежливо.

- Тяжко одному, - продолжала Гейне, снова наполняя чашки. - Вон, и одежда грязная, и за водой сам… и готовишь, небось, тоже сам. И по хозяйству… все только и шепчутся, что поселился бобылем и носу не кажешь, а нехорошо это, когда мужик один живет… до беды недолго.

- Какой?

Наливка оказалась не только сладкой, но и крепкой, после третьей чашки Фома ощутил, что во всем теле появилась приятная легкость.

- А разная… жениться бы тебе… или просто кого в дом взять.

- Кого?

- Да хоть кого… Илзе вот… второй год как вдова, трое детей правда, но еще молодая, здоровая, в два раза больше родит.

Фома замотал головой, не нужно ему никого, ни жены, ни вдовы, ни детей… да сам он проживет, ему одному удобнее.

- А то если молодую хочешь, то Ярви возьми, хорошая девка, рукастая…