– Аминь, аминь, аминь, – отвечали архиереи.

– Епискуп тамбовский Игнатий, – не возвышая голоса, продолжал патриарх, – пред сонмом тебе равных служителей Бога живого, перед святым Евангелием и крестом распятого за ны, говори сущую правду, как тебе на страшном суде явиться лицу Божию.

Игнатий молчал и продолжал только шевелить бескровными губами. Было так тихо в палате, что слышно было, как где-то в углу билась муха в паутине. Где-то далеко прокричал петух...

«Петел возгласи», – бессознательно шептали бескровные губы несчастного.

– Призови на помощь Духа-Свята и говори... Он научит тебя говорить, – с видимой жалостью и со вздохом проговорил Адриан.

Дрожащими руками Игнатий поправил клобук.

– Скажу, все скажу, – почти прошептал он. – Против воровских писем Григория Талицкого...

– Гришки, – поправил его патриарх.

– Против воровских писем Гришки, – постоянно запинаясь, повторил подсудимый, – в которых письмах написан от него, Гришки, великий государь с великим руганием и поношением. У меня с ним, Гришкою, совету не было; а есть ли с сего числа впредь по розыскному его, Гришкину, делу явится от кого-нибудь, что я по тем его, Гришкиным, воровским письмам великому государю в тех поносных словах был с кем-нибудь сообщник или кого знаю да укрываю, и за такую мою ложь указал бы великий государь казнить меня смертию.

Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.

– И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? – спросил патриарх.

– Утверждаюсь, – шепотом произнесли бескровные губы.

– Целуй крест и Евангелие.

Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.

Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.

Взоры всех архиереев с испугом обратились на вошедшего. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий ученый авторитет старой Руси. И этот твердый адамант веры, подобно апостолу Павлу, – в оковах!

Некоторые архиереи шептали про себя молитвы...

Но когда Талицкий, уставившись своими глазами в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные в Преображенском приказе на основании показаний прочих привлеченных к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям показалось, что Талицкий и их обличает в том же, в чем обличал тамбовского епископа.

И многие из сидевших здесь архиереев видели уже себя в страшном застенке, потому что и они глазами Талицкого смотрели на все то, что совершалось на Руси по мановению руки того, чье имя, называемое здесь Талицким, они и в уме боялись произносить.

Наконец, затравленный разоблачениями Талицкого до последней потери воли и сознания, Игнатий истерически зарыдал и, закрыв лицо руками, хрипло выкрикивал, почти задыхаясь:

– Да!.. Да!.. Когда он, Григорий...

– Гришка! – вновь поправил патриарх...

– Да! Да! Когда он, Гришка... те вышесказанные тетрати... «О пришествии в мир антихриста» и «Врата»... ко мне принес... и, показав... те тетрати передо мною... чел и рассуждения у меня... просил в том... Видишь ли-де ты, говорил он, Григорий...

– Гришка! – строго остановил патриарх.

– Да, видишь ли-де ты, что в тех тетратях писано... что ныне уже все... сбывается...

– «Воистину сбывается», – мысленно, с ужасом, согласились архиереи.

Игнатий, обессиленный, остановился, но пристав заметил, что он падает, и подхватил несчастного.

По знаку патриарха молодой послушник принес из соседней ризницы ковш воды и поднес к губам Игнатия. Тот жадно припал к воде.

«Жажду!» – припомнились не одному архиерею слова Христа на кресте. – «Жажду!»....

– Ободрись, владыко, – шепнул пристав несчастному, поддерживая его, – Бог милостив.

Слова эти слышали архиереи и сам патриарх. «Добер, зело добер пристав у его святейшества», – мысленно произнесли архиереи.

Игнатий несколько пришел в себя и перекрестился.

– Господь больше страдал, владыко, – снова шепнул пристав.

Игнатий глубоко передохнул, и, обведя глазами архиереев, он увидел на лице каждого глубокое к нему сочувствие и жалость. Это ободрило несчастного.

«Они все за меня», – понял он и облегченно перекрестился.

Теперь он заговорил тверже:

– За те его, Григорьевы, слова и тетрати...

– Гришкины, – автоматически твердил патриарх.

Талицкий презрительно улыбнулся и переменил позу, звякнув цепями.

– И за те его, Гришкины, слова и тетрати, – продолжал Игнатий, – я похвалил его и говорил: Павловы-де твои уста...

«Воистину, воистину Павловы его уста, апостола Павла, такожде ограждавшего в оковах», – повторил мысленно не один из архиереев.

– Павловы-де твои уста, – продолжал Игнатий, – пожалуй, потрудись, напиши поперечневатее.

«Именно поперечневатее, – повторил про себя простодушный пристав, – экое словечко! Поперечневатее... Н-ну! Словечко!»

– Напиши поперечневатее, почему бы мне можно познать истину, и к тем моим словам он, Григорий...

– Гришка! Сказано, Гришка.

– И к тем моим словам он, Григорий, говорил мне: возможно ль-де тебе о сем возвестить святейшему патриарху, чтоб про то и в народе было ведомо?

Слова эти поразили патриарха. Мгновенная бледность покрыла старческие щеки верховного главы всероссийского духовенства, и он с трудом проговорил:

– Ох, чтой-то занеможилось мне, братия архиерееве, не то утин во хребет, не то под сердце подкатило, смерть моя, ох!

– Помилуй Бог, помилуй Бог! – послышалось среди архиереев.

– Не отложить ли напредь дело сие? – сказал кто-то.

– Отложить, отложить! – согласились архиереи.

По знаку старшего из епископов тотчас же увели из Крестовой палаты и Игнатия, и Талицкого.

Патриарху Адриану не суждено было докончить допрос тамбовского епископа Игнатия.

Не «утин во хребте» или попросту «прострел» был причиною его внезапной болезни, а слова Игнатия о том, что Талицкий советовал ему через патриарха провести «в народ», огласить, значит, на всю Россию вероучение Талицкого о царе Петре Алексеевиче как об истинном антихристе. Адриан знал, что слова Игнатия дойдут до слуха царя, да, конечно, уже и дошли со стороны Преображенского приказа на основании вымученных там пытками признаний Талицкого. Старик в тот же день слег и больше не вставал.

Петр, конечно, знал от Ромодановского, что фанатики и поборники старины, опираясь на патриарха, могли посеять в народе уверенность, что на московском престоле сидит антихрист. А духовный авторитет патриарха в древней Руси был сильнее авторитета царского.

Петр не забыл одного случая из своего детства. Присутствуя при церемонии «вербного действа», когда патриарх, по церковному преданию, должен был представлять собою Христа, въезжающего в Иерусалим, то есть в Кремль, «на жеребяти осли», и когда царь, отец маленького Петра, Алексей Михайлович должен был вести в поводу это обрядовое «осля» с восседающим на нем патриархом, маленький Петр слышал, как два стрельца, шпалерами стоявшие вместе с прочими по пути шествия патриарха на «осляти», перешептывались между собою:

– Знамо, кто старше.

– А кто? Царь?

– Знамо кто: святейший патриарх.

– Ой ли? Старше царя?

– Сказано, старше: видишь, царь во место конюха служит святейшему патриарху, ведет в поводу осля-то.

– Дивно мне это, брат.

– Не диви! Святейший патриарх помазал царя-то на царство, а не помажь он, и царем ему не быть.

Это перешептыванье запало в душу царевича-ребенка, и он даже раз завел об этом речь с «тишайшим» родителем.

– Скажи, батя, кто старше: ты или святейший патриарх?

– А как ты сам, Петрушенька, о сем полагаешь? – улыбнулся Алексей Михайлович.

– Я полагаю, батя, что святейший патриарх старше тебя, – отвечал царственный ребенок.