На них, подумал он, да на двух-трех рудокопов из числа его ближайших приятелей вполне можно положиться: они-то уж будут агитировать за всемерную помощь борющейся Испании и обличать происки фашистов на Золотой Миле. Все знали, что среди рудокопов-итальянцев работает некий фашист, который, по их словам, занимается сбором денег «для Муссолини».

До югославов и рудокопов дошло, подумал Билл. Пожалев в душе стариков — экий неуемный народ, ведь притащились же сюда в этот ненастный, холодный вечер, вместо того чтобы сидеть дома у очага, а вот для настоящего дела силенок уже не хватает, — он продолжал:

— Многие здесь присутствующие всю жизнь вели неустанную борьбу за права народа… — В голосе Билла прозвучал задор, и он бросил взгляд на Динни, Салли и Мари… — Мне приходится слышать разговоры о том, что рабочее движение знало лучшие времена в период борьбы за право на разработку россыпного золота, за право объединения в профсоюзы и что теперь оно идет на спад. Быть может, это и так! Быть может, мы, молодежь, не столь остро, как многие сидящие здесь в зале, ощущаем опасность, угрожающую сегодня тому, за что вы боролись и что сумели отстоять. В таком случае это положение надо изменить. Молодое поколение должно принять знамя борьбы из ваших рук и понести его дальше. Мне припоминается одна история — я слышал ее от Динни Квина, когда был еще совсем мальчишкой. Речь идет об одном старателе, который купил часы у Айка Поттера, когда тот еще держал лавку на Хэннан-стрит. Старатель этот отправился со своим приобретением в заросли и там вдруг обнаружил, что часы у него остановились; тогда он проделал весь обратный путь — пятьдесят миль, чтобы сказать Айку Поттеру несколько теплых слов. Айк взглянул на часы и сразу понял, в чем дело. «Если хочешь, чтоб у тебя часы ходили, надо их заводить», — сказал он.

Взрыв смеха был наградой Биллу, а ему только это и надо было — пусть старики приободрятся и порадуются, вспомнив молодость.

— Быть может, в этом-то и кроется сегодня наша беда — беда молодежи, — продолжал Билл. — Нужно, чтоб кто-то нас подстегнул, раскрыл нам глаза на задачи и требования нашего времени. Мы должны знать, что такое фашизм, должны приготовиться к самозащите, ибо он грозит «пролить реки крови», чтобы подчинить себе весь мир. Мы должны помочь разгрому фашизма в Испании и покончить с происками фашистов у нас в стране…

И, возвысив голос, он провозгласил лозунги, какими ораторы на рабочих митингах обычно заканчивают свою речь:

— Организуйтесь для отпора фашизму и любому посягательству на наши права!

Объединяйтесь для борьбы за мир и прогресс!

Поддерживайте народное правительство в Испании!

Единство рабочих всего мира уничтожит эксплуатацию и войну!

— И помните, товарищи и друзья, что сказал Фрэнсис Адамс, первый поэт, писавший в Австралии о социализме…

Голос Билла, словно песня, зазвенел в полупустом темном зале:

Билл сел, ему похлопали, послышались возгласы одобрения. Зазвенели монеты, падая в кружки, с которыми Альма и Эйли обходили ряды. Было задано несколько вопросов; дальше предполагались прения, но в зале шаркали и кашляли — слушателям хотелось поскорее домой. Один из югославов поднялся, чтобы поблагодарить оратора, но, не справившись с волнением и трудностями английского языка, сел на место, ничего не сказав. Перт закрыл митинг, и слушатели с чувством облегчения направились к дверям, громко возмущаясь на ходу тем, что не все жители Боулдера и Калгурли пришли послушать молодого Гауга.

Миссис Нанкэрроу пробралась поближе к Салли, глаза ее блестели злорадством.

— Ваш внук говорит, как пишет, миссис Гауг, — сказала она. — Но мне кажется, не стоило ему рассказывать в общественном месте о пытках и насилиях над женщинами. Прямо мороз по коже подирает.

— Вот этого-то Биллу и хотелось, — оборвал ее Эли.

— Ну уж, знаешь, — проворчала его жена, — лучше бы мне сидеть дома у печки да читать интересный роман. Не к чему таскать меня по митингам, сколько раз я тебе это говорила, Эли. А твой Билл Гауг просто красный; им бы только заниматься подстрекательством и мутить народ.

— Заткнись! — гаркнул на нее Эли, боясь, как бы резкий, скрипучий голос миссис Нанкэрроу не достиг ушей Динни и семейства Гауг, окруживших Билла. И он поспешил выпроводить жену из зала.

— Не надо обращать внимания на эту глупую старуху, Билл, — успокаивающе сказал Динни.

— Уж очень много таких, как она, вот что плохо, — сказал Билл с усмешкой. — Они не хотят слышать правду, не хотят портить себе настроение.

Дома Билл бросился в кресло у огня — он чувствовал себя разбитым и подавленным.

По дороге из ратуши Эйли уговорила Салли, которая вела машину, заехать к ним выпить чаю, и сейчас вся семья была в сборе. Динни и Фриско тоже сидели тут, только детей отправили спать.

— Ты замечательно выступал, дорогой, — сказала преданная Салли. — Никогда бы не подумала, что ты можешь так хорошо говорить.

— Ох, бабушка, — сказал Билл, отклоняя эту лесть, хоть и знал, что она идет от чистого сердца, — я с таким же успехом мог бы призывать трезвенников к воздержанию. Тем, кто пришел сегодня на митинг, нечего доказывать, какую опасность представляет фашизм и к чему могут привести события в Испании.

— А речь у тебя, сынок, все же получилась хорошая, — заверил его Динни.

— Обвинительный приговор фашизму по всем статьям, — пошутил Фриско, чтобы угодить Салли и подбодрить Билла. — Хотя, по правде сказать, Гитлеру и Муссолини чертовски везет.

Он не мог скрыть своего тайного восхищения теми, кто умудрился сделать такую сенсационную карьеру, обладая не большими данными, чем в свое время Франсиско де Морфэ.

— Нелегкое это дело — собрать нынче в Боулдере народ на митинг. — Том был настроен не менее мрачно, чем Билл. — Хотя, — успокоительно добавил он, — слушателей набралось не так уж мало.

— До того мало, что меньше некуда, — сказал Билл.

— В доброе старое время, если кто-нибудь хотел сообщить что-то важное, мы ударяли в тазы, и не было человека, который не пришел бы на сходку, — пустился в воспоминания Динни.

— Что творится с людьми! — не выдержал Билл. — Откуда у них это равнодушие к опасности фашизма, к тому, что происходит в Испании! Что они, слепые, что ли? Неужели они не понимают, что если в Испании будет свергнуто народное правительство, фашизм еще больше укрепится в Европе? И что война тогда почти неизбежна?

— Большинство не хочет этому верить, — с горечью сказала Эйли. — Они предпочитают жить, ни о чем не думая, закрыв на все глаза. Какое им дело до бомбежек, от которых гибнут испанские рабочие, их жены и дети, или до массового истребления китайского народа японскими захватчиками.

— Я бы этого не сказал, — укоризненно возразил Том. — У нас немало единомышленников в Австралии, хотя очень многие еще не понимают того, что происходит.

— И не хотят понимать, — вставил Билл.

— Вот именно, — согласился Том. — Большинство тех, кто не пришел сегодня на наш митинг, как раз люди такого сорта. Хотя бы Дафна и Дик. Есть, конечно, и другие, — тем все отлично известно, только их это мало беспокоит. Им наплевать на всех и на вся, лишь бы их не трогали. Но не забудь, что кое-кто из наших ребят сражается в Интернациональных бригадах, что шесть наших девушек отправились в Испанию сестрами, что для приобретения медицинского оборудования и оказания медицинской помощи у нас собраны тысячи фунтов стерлингов.

— И все же это жалкие крохи по сравнению с тем, что мы должны были бы сделать, — проворчал Билл.

— Мы и сегодня немало собрали, — напомнила ему Салли.