Когда Билл снова растянулся на своей койке, внутри у него все кипело при мысли об обиде и оскорблении, нанесенных его названой сестричке. Дафна — очаровательное, веселое существо, балованое дитя, вечно смеющееся и беспечное, любимица всей семьи, — как тяжело ей было получить такую пощечину от Уолли О'Брайена. Молодой человек был возмущен до глубины души и проклинал Уолли.

Правда, он подозревал, что Дафна страдает не столько от разбитого сердца, сколько от оскорбленного самолюбия. Но что если тут нечто более серьезное?.. Что такое она говорила? Ах, да: «Тебе я могла бы сказать что угодно…» Билл даже похолодел, и на лбу у него выступила испарина, Неужели Дафна чего-то не договаривает, неужели есть что-то, в чем она боится признаться Эйли и Тому? Но Билл тут же отверг эту мысль. Слишком трудно было поверить этому, хотя он знал Уолли 0'Брайена и слышал его рассуждения о том, что девушки на приисках не отличаются строгостью нравов. Достаточно сказать им несколько комплиментов, угостить вином — и любая девица — твоя, даже сопротивляться не станет.

— А, будь он проклят! — со стоном вырвалось у Билла.

Он еще долго не мог заснуть: нервы совсем расходились, все тело ныло. Тревога за Дафну не покидала его. Мысли о ней перемежались в его сознании с обрывками фраз, которые он произносил на митинге. Перед ним снова всплывали белые пятна лиц, отчетливо выступая из темноты зала. Снова он со всей остротой чувствовал, какой ужас и горе нависли над миром, снова погружался в бездну отчаяния при мысли, что люди не хотят слушать, не хотят понять того, что он им говорит, предупреждая о надвигающейся катастрофе. Миссис Нанкэрроу сверкнула на него злыми глазками; он явственно услышал, как она своим скрипучим голосом говорит всем, что это Билл Гауг, а не Гитлер и не Муссолини, будет в ответе за преступления фашизма.

— Боже, — простонал Билл, не находя покоя даже во сне. — Ну что я один могу против всего этого?

«Самый поруганный и гонимый из людей»… — откуда-то издалека донесся до него голос. И вот уже Том говорит с ним: «Помни, ни один мужчина, ни одна женщина, которые когда-либо пытались облегчить долю рабочего люда, не избежали оскорблений и клеветы».

— Фу ты, дьявол! — пробормотал про себя Билл. — А я и забыл об этом.

В мозгу его звучали стихи, которые он цитировал на митинге:

Тут он наконец заснул, и сон его был крепок и спокоен.

Кругом только и разговору было, что о дочерях Пэдди Кевана, хотя девушки — кстати и некстати — не уставали повторять: «Мы, Пэт и Пэм Гэджин, — падчерицы сэра Патрика Кевана, а вовсе не его дочери». Однако сэру Патрику доставляло какое-то особое удовольствие разыгрывать из себя снисходительного папашу двух своенравных молодых особ, и, представляя их, он неизменно говорил: «Мои дочери — Пэт и Пэм». Так все и знали их — как дочерей Пэдди Кевана.

Девушки были хорошенькие и, где бы они ни появлялись, естественно, приковывали к себе всеобщее внимание. По улице они разгуливали в ярких брюках и джемперах или в пестрых тирольских платьях, а вечером надевали пышные туалеты из тяжелого шелка. Низкий вырез обнажал стройные, точеные шейки; густые блестящие волосы, подстриженные челкой на лбу, прямыми прядями ниспадали до плеч; красивые темные брови, точно крылья птицы, смело взлетали вверх, оттеняя матовую белизну кожи, а из-под длинных золотистых ресниц блестели полные огня и задора зеленовато-серые глаза.

Очень скоро по городу пошли сплетни: все, кому не лень, рассказывали друг другу о «похождениях» дочек Пэдди Кевана. Правда, в том, что девушки заходят в бар и курят и пьют в общем зале вместе с мужчинами, нет ничего необычного, говорили сплетники. К тому же ни для кого не было тайной, что парни на приисках устраивают холостые вечеринки с усиленными возлияниями и поцелуями и приглашают на них хорошеньких девушек. Тем не менее молва считала, что Пэт и Пэм побили все рекорды — ни одна девушка на приисках не позволяет себе так свободно держаться с молодыми людьми. Потом сплетни приняли другое направление: дочери Пэдди Кевана, мол, слишком распущенны и многоопытны, чтобы довольствоваться обществом калгурлийской молодежи, и теперь принялись обольщать людей более зрелого возраста. Вокруг сестер неизменно увивался целый рой женатых мужчин и престарелых волокит, они сопровождали Пэт и Пэм на скачки, показывали им рудники или часами беседовали с ними в холле «Палас-отеля», наслаждаясь обществом столь блистательных молодых особ и радуясь случаю затеять с ними спор, до чего девушки были большие охотницы.

Конечно, Пэт и Пэм были страшные непоседы и, что называется, сорви-головы — никто не знал толком, что о них и думать. Они курили, зато от выпивки всегда отказывались — разве что пригубят бокал, — совсем как старые девы. И хотя сестры с большим увлечением отдавались танцам — причем нередко танцевали вдвоем к превеликому возмущению поджидавших их партнеров, — при более близком знакомстве они никак не оправдывали надежд тех, кто пытался заигрывать с ними.

Во всяком случае, такое впечатление сложилось о них у Билла после одного разговора, который ему довелось услышать. Разговаривали двое молодых кутил с Уолли О'Брайеном.

Билл зашел к О'Брайену в бар с Абраамом Карлсоном.

Карлсон, богатый букмекер, был славный малый: он щедро помогал любому общественному движению, которое, хотя бы в какой-то мере, могло защитить его сородичей от проявлений антисемитизма. Билл столкнулся с ним у дверей заведения О'Брайена и только начал рассказывать ему об Испании, как Абраам, прервав его, распахнул дверь в бар и предложил:

— Давай зайдем, выпьем.

Они остановились у стойки, за которой, засучив рукава, прислуживал Питер О'Брайен. Подальше, у другого конца стойки, где хозяйничал Уолли, стояли облокотясь, Тоби Доусон и Ким Линдсей. Билл повернулся к ним спиной, но их разговор, словно жужжание назойливой мухи, отдавался у него в ушах.

— Уж больно они спесивы и всё вместе да вместе — ни на шаг одна от другой! — услышал он голос Тоби Доусона.

Отвечал ему Ким Линдсей:

— Эти стервы могут вконец извести человека своими разговорчиками о «психологии пола». Нет чтобы позволить за собой поухаживать — какое там, и притронуться не дают. Только и слышишь: «Терпеть не могу, когда меня тискают!» или: «Прошу без фамильярностей!» — И он с возмущением передразнил тоненький ледяной голосок.

Билл догадался, что речь идет о дочерях Пэдди Кевана. Ему захотелось послушать, что будет дальше, хотя, говорил он себе, не все ли ему равно? Правда, одна из них тогда, в саду его бабушки, задела в нем какие-то струнки; она говорила с ним так задорно, что воспоминание о ней до сих пор не изгладилось из его памяти. Но едва обнаружив, что девушки сродни Пэдди Кевану, он перестал о них думать, почти забыл даже, что им непременно надо еще раз встретиться с ним для какого-то «важного и секретного» разговора.

Что же такое они могли ему сообщить? Да еще важное и секретное! Ничего, а если что и есть — в связи с делами его матери, — так это может подождать. Мать писала в письме, что завещает ему коттедж в Котсло, где она часто жила с ним, когда он был еще маленьким; она уверяла, что коттедж куплен на ее собственные средства и сэр Патрик не имеет к нему никакого отношения, поэтому сын может спокойно принять от нее этот подарок. Билл колебался, не зная, как поступить, но бабушка и Динни в один голос заявили, что нет никакого смысла дарить коттедж Пэдди Кевану. И потому, когда от адвоката леди Кеван пришло письмо, Билл подписал все, что требовалось, и, по выражению Фриско, превратился в помещика. Смерть матери не была для него большим потрясением. Эми стала ему почти чужой, и ему было немного совестно при мысли, что она позаботилась о нем перед смертью.

Билл внушал себе, что он слишком занят, чтобы искать встречи с этими девушками. После работы надо собирать деньги для Испании, заниматься организацией кружков, посещать профсоюзные и партийные собрания. Кроме того, он слышал, какие разговоры идут о Пэт и Пэм, знал, что их наперебой приглашают на все вечеринки и партии в кегли, которые устраивает местное избранное общество, и не мог представить себе, чтобы у него с барышнями Гэджин могли быть какие-то общие интересы.