— Здесь у него тоже все в порядке, — сказал Зубцов. — Ведет себя, как надлежит в творческой командировке. Побывал в писательской организации, в редакциях газет, в Институте леса, в архивах и музеях, навещает старожилов, иногда рисует на Тополиной улице, но к Лебедевой не проявлял ни малейшего интереса.

— Так, может, и нам к нему — ни малейшего интереса? — спросил Федорин.

— Понимаешь, Эдик, все у Кашеварова в порядке. За исключением мелочей. Заявка подана в издательство в июне, после смерти Никандрова… Или вот… В обществе охраны исторических памятников мне объяснили: наиболее ценные образцы старинной архитектуры находятся на Песочной улице. Кашеваров знает об этом, однако рисует на Тополиной, вблизи домика Лебедевой, хотя резьба там довольно заурядная. Случайностью можно считать и его визиты ко мне. Он каждый вечер рассказывает, чем занимается днем. Не много ли случайностей, чтобы не задуматься о закономерностях?…

— Соседка Кашеварова действительно получала от него телеграмму о растворимом кофе, — рассказывал Федорин. — Я побывал у нее, сказал что издательству необходимо связаться со Степаном Кондратьевичем, а его Краснокаменского адреса мы не знаем. Она показала телеграмму, говорила, что дважды звонили из редакции журнала, интересовались адресом Кашеварова. Секретарь журнала подтвердил, что звонил Завьяловой. Кто был вторым собеседником, пока невыяснено.

— Фоторобот Мамедова не показывали Завьяловой? — спросил Патрин.

— Нет, поостереглись. Но соседям, ребятишкам, постовым милиционерам, регулировщикам, водителям транспорта показывали. Соседям Кашеварова по даче — тоже. Припомнить Мамедова не смог никто. И в районе, где живет Потапов, никто не видел Мамедова.

— Выходит, Мамедов действительно главный? — Зубцов закружил по комнате. — Неужели над ним и за его спиной никого? Или параллельно действуют две группы?

— Разрешите, товарищ полковник? — Капитан Осадчий подошел к столу: — Сегодня утром Потапов опять был у Лебедевой, потом направился в парк, там встретился с Кашеваровым. Встретились как старые знакомые.

— Неужели пересечение? — Зубцов азартно растер лоб. — Первое, за много дней. Интересно, расскажет ли вечером Кашеваров об этой встрече? Мне кажется, Эдик, утром тебе пора в Октябрьской.

— Всегда готов. Документы для меня в порядке?

День клонился к вечеру, когда Зубцову вручили спецсообщение из Москвы.

«В ходе следствия по делу Игумнова произведен обыск в квартире сообщника Игумнова гражданина Сысоева. Изъят золотой слиток весом в 400 граммов с клеймом-печатью Бодылина.

Сысоев показал, что пять дней назад к нему на квартиру пришел незнакомый мужчина лет сорока пяти с условным знаком от Игумнова и предложил купить у него этот слиток. Игумнов категорически отрицает, что направлял кого бы то ни было к Сысоеву. И действительно не ног этого сделать, так как находился под стражей. Сысоев на фотороботе Мамедова не признал. Сысоеву была также предъявлена фотография Аксенова. На вопрос: знает ли он этого человека, Сысоев ответил неопределенно.

В связи с этими обстоятельствами считаем целесообразным ваш выезд в поселок Октябрьский…»

Зубцов, передав документ Патрину, возбужденно сказал:

— Щедрые граждане. Фунтовый слиток…

— Для вящей убедительности Нас прямо-таки заманивают в Москву, услужливо указывают дорогу…

— Не ведут они никуда, дороги-то эти.

— На это и весь расчет. Словом, надо укладывать чемоданы и — в Октябрьский.

— Лебедева послезавтра вылетает в Октябрьский. Кашеваров тоже купил билет до Октябрьского, — доложил Осадчий.

— Вылетают одним рейсом?

— Он завтра вечером.

Кашеваров вошел по-свойски, шумно отдышался, протер платком потное лицо, сказал с улыбкой:

— Не Сибирь — Африка. Не обессудьте, что поздно. Зашел вернуть долг. Получил вот из Москвы. — И поставил на стол банку растворимого кофе.

— А вы изрядно загорели, Степан Кондратьевич.

— Целый день под открытым небом. То в музей, то в архив, то на Тополиную улицу — бегом от инфаркта.

— На Тополиной-то все шедевры скопировали?

— Так нет на Тополиной шедевров. На Песочной они. Но я ведь приехал не за шедеврами, типичная старая сибирская улица — мне в самую пору.

- И долго еще думаете бегать от инфаркта по Краснокаменску?

— Поспешить надо в Октябрьский. Завтра отбуду. Шелкопряд выходит из коконов, начинается жор. Это мне нужно увидеть своими глазами. Так что надоедаю вам в последний раз. — Он пытливо оглядел Зубцова и заключил дружески: — У меня предчувствие, что судьба сведет нас и в Северотайгинском районе…

— Может статься, что и повстречаемся. Я здесь с инспекторской поездкой.

— Встреча с земляками в такой дальней дали — очень приятна. Сегодня испытал такую радость.

Кашеваров стал неторопливо рассказывать, что в Москве есть у него старинный знакомый, Павел Елизарович Потапов. Подвизается на библиотечной ниве. И вот нежданно-негаданно повстречал он Павла Елизаровича здесь, в парке. Отец Потапова до революции был компаньоном самого Климентия Бодылина…

— Да-с, мир тесен, — заключил Кашеваров философски. — Потапов-то здесь повстречался с дочкой самого Бодылина, Агнией Климентьевной. И сын ее, Аксенов Николай Аристархович, умудрился унаследовать дедовский прииск. Не в собственность, правда, но под свое начало. Встреча с такими людьми. Для моего-то романа!..

Проводив соседа, Зубцов стоял на балконе и раздумывал: не понапрасну ли он насторожен к Кашеварову. Вполне возможно, что все в его устах — сущая правда. И в то же время столичный журналист частенько как бы прощупывает его, их разговоры возвращаются к Бодылину.

Он вернулся в комнату, включил телевизор. Шел концерт самодеятельного хора. Зубцов развернул газету. К хоровому пению он был равнодушен.

— Старинная сибирская песня о Ермаке. Запевает Антон Максимович Овсянников…

Анатолий оторвал взгляд от газеты, прислушался.

— Антон Максимович — один из ветеранов Краснокаменской милиции, начал службу в двадцатом году, вернувшись с фронтов гражданской войны. После Великой Отечественной войны был учителем в сельской школе. В юности полюбил песню, а теперь стал одним из организаторов хора…

Худощавый старичок с седым пышным чубом старательно повел неожиданно крепким басом:

Ревела буря, дождь шумел.

Во мраке молнии блистали…

Дряблая стариковская шея, болезненные подглазницы и горячие, не остывшие с годами глаза.

Зубцов, не дослушав песню, позвонил на студию телевидения.

— Попросите, пожалуйста, товарища Овсянникова после концерта позвонить мне по телефону…

Звонок прозвучал минут через тридцать. Зубцов нетерпеливо схватил трубку.

— Это — Овсянников. — Голос был не такой крепкий, как в песне, а надтреснутый и хрипловатый. — Мне передали номер телефона. С кем имею честь?…

— Не думал, не гадал, что встречу вас, Антон Максимович, — повторил Зубцов обрадованно. — Куда я только ни направлял запросы. И в адресное бюро, и в кадры. Ответы, как под копирку: «Не проживает, не значится». «Сведений не имеем». Я и поверил: пропал Овсянников без вести в сорок втором.

Река сонно всплескивала у гранитной стенки. Овсянников стоял, опершись о парапет, стариковская ладошка на сером камне будто выпилена из сосновой коры.

— Пропадал, да вот нашелся… Но вам где же сыскать. Живу в пригородном районе. Сюда наезжаю только на спевки да на выступления хора. А кадровики отставников в таком-то, как у меня не шибко великом звании не жалуют своей памятью, — проговорил Овсянников со вздохом. Потом, словно от забытья очнувшись, продолжал: — Вы спрашиваете меня о Валдисе. Вильгельм Арвидович Валдис был моим начальником, старшим товарищем, уважаемым человеком. Жизнь свою он кончил в схватке с бандитами и похоронен с воинскими почестями. — Он окинул Зубцова острым взглядом и заключил раздумчиво: — Однако же не могу скрыть, что семя сомнений в своей правоте и проницательности Валдис заронил в меня все-таки…