Ощутима связь рассказов и в плане авторской работы с тропами.

Организующим началом исходной характеристики княжны Маруси выступает сравнение-концепт "хорошенькая, как героиня английского романа, с чудными кудрями льняного цвета, с большими умными глазами цвета южного неба (...)" [С.1; 392-393].

Через пять строк идет другое сравнение, словно отменяющее первое: "...гладила его по плеши, по щекам и жалась к нему, как перепуганная собачонка" [С.1; 393].

Тем не менее оба сравнения создают достаточно отчетливый зрительный образ. Между ними устанавливаются и неявные, быть может, даже не воспринимаемые сознанием читателя связи: если кто-то представил себе "перепуганную собачонку", то скорее всего она оказалась кудрявой "блондинкой"... Второе сравнение снимает также оттенок холодноватой чопорности, совсем легкий, но - присутствующий у "героини английского романа".

В то же время эти два сравнения становятся крайними точками, обозначающими амплитуду персонажа, выступают как две стороны одной медали, выражая противоречивую суть положения, в котором оказалась девушка.

Сложнее обстоит дело со сравнениями другого типа: "Они ожили и обе, сияющие, подобно иудеям, праздновавшим обновление Иерусалима, пошли праздновать обновление Егорушки" [С.1; 394]. Это величественное сопоставление проходит "мимо", не создает яркой картины, ради которой, вероятно, было использовано. Эффект его невелик.

Наряду с такими сравнительными оборотами, претендующими, по крайней мере, на некоторое своеобразие, в произведении немало проходных: "как полотно", "как отцу родному", "как полубога", "как у себя дома", "как в лихорадке", "как свои пять пальцев". Их художественный потенциал также невысок, читатель на них почти не реагирует, воспринимая как избыточные.

Зато обязательно обратит на себя внимание цепочка выразительных сравнений из этого описания: "Выйдите вы на улицу, и ваши щеки покроются здороС.42

вым, широким румянцем, напоминающим хорошее крымское яблоко. Давно опавшие желтые листья, терпеливо ожидающие первого снега и попираемые ногами, золотятся на солнце, испуская из себя лучи, как червонцы. Природа засыпает тихо, смирно. Ни ветра, ни звука. Она, неподвижная и немая, точно утомленная за весну и лето, нежится под греющими, ласкающими лучами солнца, и, глядя на этот начинающийся покой, вам самим хочется успокоиться..." [С.1; 401].

Куда-то отступает, казалось бы, всепроникающая ирония повествователя, для которой нет ничего святого, и даже "червонцы" здесь не являются ее порождением.

Финальная часть, держащаяся на пространном олицетворении, не так впечатляет, как первая половина. В ней нет конкретных отчетливых образов, она - несколько абстрактна, отвлеченна.

Куда выигрышнее фрагмент, предметно скрепленный "хорошим крымским яблоком" и "червонцами", заслонившими желтые листья. Вспыхнувшая на мгновение тема золотого тельца тут же отступает перед чисто эстетическими, зрительными ассоциациями. Здесь тоже возникает маленькая цепочка: желтые листья - золотятся - червонцы.

Показавшиеся поначалу неуместными, слишком "юмористическими", эти червонцы срабатывают и еще в одном аспекте, на уровне подсознания.

Желтые листья, попираемые ногами...

Червонцы как несомненная ценность, будь то эстетическая или меркантильно-материальная, вступают в противоречие с таким положением, делая ценностью и опавшие листья, проецируя на них свою сияющую ауру.

Принцип цепочки сравнений обнаруживается и на более широких участках текста.

Трудно пропустить сравнение из пассажа, описывающего позорное возвращение домой "мертвецки пьяного князя Егорушки. Егорушка был в самом бесчувственном состоянии и в объятиях болтался, как гусь, которого только что зарезали и несут в кухню" [С.1; 395].

Очень зримая картина, привносящая в контекст и некий дополнительный смысл в связи с оценочной функцией слова "гусь" в речевой практике.

"Птичья" тема подхватывается через несколько страниц другим сравнением, пусть и не очень оригинальным, но, во взаимодействии с другими звеньями цепочки, вполне выполняющим свою задачу, когда требуется описать Приклонскую-старшую в момент оплаты врачебных услуг Топоркова:

"Княгиня, покачиваясь, как утка, и краснея, подошла к доктору и неловко всунула свою руку в его белый кулак" [С.1; 403].

И даже княжна Маруся не избежала "фамильной черты" Приклонских: "Входя в этот кабинет, заваленный книгами с немецкими и французскими надписями на переплетах, она дрожала, как дрожит курица, которую окунули в холодную воду" [С.1; 421].

"Птичья" линия в рассказе - вряд ли случайность. Ведь это тоже концепты. И С.43

за каждой из упомянутых птиц в обиходной речи закреплен определенный смысл, вписывающийся в контекст персонажа, чего никак не мог упустить едко ироничный повествователь.

Доктора Топоркова тоже сопровождает в рассказе цепочка сравнений, выполняющих не менее интересные функции.

Сначала доктор просто монументален: "Его огромная фигура внушала уважение. Он был статен, важен, представителен и чертовски правилен, точно из слоновой кости выточен" [С.1; 397]. И тут же нечто отменяющее его холодное величие и мужскую неприступность: "Шея белая, как у женщины" [С.1; 397]. Между прочим, и здесь, как в случае с Марусей и "перепуганной собачонкой", связующим звеном между слоновой костью и женственной шеей выступает белый цвет.

Выточенный из слоновой кости - предполагает также твердость, жесткость, негибкость статуи, таящуюся в "статности". Данный мотив подкрепляется такими, например, художественными определениями: "Ей вдруг захотелось приласкать этого деревянного человека" [С.1; 404].

Чтобы победить эту жесткость, необходимы серьезные усилия. Но доктор не безнадежен, что подтверждается другим сравнением:

"Топорков положил шляпу и сел; прямо, как манекен, которому согнули колени и выпрямили плечи и шею" [С.1; 404].

Жесткость слоновой кости, хотя бы частично, преодолена.

Позже, еще одним сравнением, отменяется и жесткость манекена: "Поза, в которой его застала Маруся, напоминала те позы величественных натурщиков, с которых художники пишут великих полководцев" [С.1; 421].

Тройное сравнение-цепочка, объединившее Топоркова, натурщиков и полководцев, несколько диссонирует с "десяти- и пятирублевками", которые валялись "около руки его, упиравшейся о стол". Но все же натурщик уже не манекен, не статуя из слоновой кости. Натурщик неподвижен, когда принимает чужие позы, однако он все же - человек, живой, теплый. И это может обнаружиться, стоит ему только перестать изображать "великих полководцев" и стать самим собой.

Золотой телец ощутимо присутствует и здесь.

Уже приводившееся сравнение с червонцами, испускающими лучи, отзывается в следующем фрагменте: "Из-за пушистого воротника его медвежьей шубы ничего не было видно, кроме белого, гладкого лба и золотых очков, но Марусе достаточно было и этого. Ей казалось, что из глаз этого благодетеля человечества идут сквозь очки лучи холодные, гордые, презирающие" [С.1; 410].

Глаза-червонцы. Похоже на карикатуры, изображающие алчных богачей. А тут еще десяти- и пятирублевые бумажки возле самой руки доктора.

Но это те же самые червонцы, что ранее "выразили" собой желтые листья, опавшие, "терпеливо ожидающие первого снега и попираемые ногами". Живые еще, быть может, но обреченные.

Доктор Топорков перестал быть статуей из слоновой кости, манекеном и даже - натурщиком, изображающим кого-то другого, - когда "около его золотых очков заблистали чужие глаза" [С.1; 430].

К сожалению, безнадежной оказалась Маруся, еще живой, но - опавший листок с фамильного древа князей Приклонских, жалких, напоминающих иногда С.44

неказистых птиц.

В цепочке сравнений, связанных с ее семьей, нет эволюции. Их мир замкнут, выморочно нелеп.

Цепочка сравнений из контекста доктора Топоркова создает эффект движения от неживого - к живому.

Стремление спасти живое, в себе и в Марусе, погнало его в Южную Францию. И уже червонцы, как желтые листья, "в огромнейших дозах рассыпались теперь на пути" [С.1; 430].