Однако интерес к тропам и - экспериментам с ними у Чехова, конечно же, не угас.

Рассказ "Последняя могиканша" (1885) демонстрирует это со всей очевидностью:

"И думали мы на тему о скуке долго, очень долго, до тех пор, пока сквозь давно немытые, отливавшие радугой оконные стекла не заметили маленькой перемены, происшедшей в круговороте вселенной: петух, стоявший около ворот на куче прошлогодней листвы и поднимавший то одну ногу, то другую (ему хотелось поднять обе ноги разом) вдруг встрепенулся и, как ужаленный, бросился от ворот в сторону" [С.3; 417].

Довольно большая для Антоши Чехонте фраза. На особую выразительность претендуют здесь метафора "отливавшие радугой", ироническая гипербола по поводу круговорота вселенной, расхожее сравнение "как ужаленный". Но все они меркнут рядом с анекдотической несообразностью, алогизмом, сквозящим в намерении поднять обе ноги разом. Петуху приписаны экспериментаторские наклонности и невыполнимое желание - героем-рассказчиком, довольно пассивным в данном тексте. Но о них уверенно сообщается как о чем-то совершенно реальном, и это создает комический эффект.

Следующий абзац не менее плотен:

"Петух не обманул нас. В воротах показалась сначала лошадиная голова с зеленой дугой, затем целая лошадь, и, наконец, темная, тяжелая бричка с большими безобразными крыльями, напоминавшими крылья жука, когда последний собирается лететь. Бричка въехала во двор, неуклюже повернула налево и с визгом и тарахтеньем покатила к конюшне. В ней сидели две человеческие фигуры; одна женская, другая, поменьше - мужская" [С.3; 417].

Череда метонимий соседствует с оригинальным сравнением и - вереницей традиционных глагольных олицетворений.

Как это часто бывает у Чехонте, тропы концентрируются в начале рассказа. Потом следуют три разрозненных сравнения, несущих информацию о семейном укладе Хлыкиных. Первое включено в исходное описание супругов: "На его жилетке болталась золотая цепочка, похожая на цепь от лампадки" [С.3; 418]. Неорганичность такой роскоши подчеркивается не только сравнением, но и глаголом "болталась". Лампадка же отзывается через три строки: "Барыня вошла и, как бы не замечая нас, направилась к иконам и стала креститься.

- Крестись! - обернулась она к мужу" [С.3; 418].

Через страницу вводится новое "репрезентативное" сравнение:

"Досифей Андреич вытянул шею, поднял вверх подбородок, вероятно для того, чтобы сесть как следует, и пугливо, исподлобья поглядел на жену. Так глядят маленькие дети, когда бывают виноваты" [С.3; 419]. Сравнение разбито на две синтаксически не связанные между собой фразы, что создает более категоричную интонацию, и в целом уже более открыто указывает на суть происходящего.

Ближе к финалу появляется распространенное в литературе и уже резко оценочное сравнение:

"А он торопливо ел и ежился под ее взглядом, как кролик под взглядом удава" [С.3; 421]. С.81

Данное сравнение делает окончательно ясной специфику отношений между супругами. Столь же проста роль других тропов в рассказе. И только странный петух с его странными интересами как-то выбивается из круга целесообразности.

Возникает такое впечатление, что связанный с ним микросюжет, построенный на алогизме, сам представляет собой алогизм, несообразность в рамках большого сюжета и только отвлекает внимание читателя, создает коротенькое, но все же - избыточное замедление. В то же время сознание угадывает какие-то более глубокие, не лежащие на поверхности, "мерцающие" связи этой несообразности с происходящим.

Странный петух здесь - некая аллегория, анекдотическая притча, не прямо, "по касательной", взаимодействующая с дальнейшими событиями. Выраженная однозначно и определенно, она покажется прямолинейной и грубой натяжной - именно в силу того, что утратит эффект "мерцания", некоторой недосказанности, неопределенности. Но все же пойдем на такой риск, в интересах истины.

Как петуху не дано "поднять обе ноги разом", так и в семье верховодит один, подавляя другого. И подчиненное положение мужчины ничуть не лучше подчиненного положения женщины. А добиться равноправия, равновесия, гармонии во всем так же трудно, как "поднять обе ноги разом".

В подобной эстетической игре видится развитие чеховских художественных идей, сложившихся в середине 1884 года.

Идеи эти были очень плодотворны и приводили к ценным обретениям в творческой практике.

Текст Антоши Чехонте углублялся, приобретая не просто второе дно, а многомерность.

Такое могло происходить не в каждом новом произведении. Речь идет о ведущей, определяющей тенденции.

Роль чеховских тропов в этих процессах была значительна, хоть и не так очевидна, как во второй половине 1882 года.

Думается, вновь можно говорить об особенно интенсивном, напряженном, по-своему кризисном периоде в жизни и творчестве Чехова, который позволительно охарактеризовать как время самоопределения.

А.Чехонте искал новые художественные решения, выверял оптимальный баланс между старыми, уже хорошо освоенными средствами и только еще складывающимися.

Приходилось выбирать между медициной и литературой. Или - искать верное соотношение сил, отдаваемых каждой из профессий. Следовало также определить меру близости собственной духовной жизни - создаваемым художественным текстом. Да, возникла и такая проблема.

Вопросы эти беспокоили Чехова, что отразилось даже в ряде произведений, в которых отчетливо прочитывается автобиографический подтекст.

Накопившееся внутреннее напряжение неизбежно должно было привести к каким-то переменам. С.82

Глава V

ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН

Несмотря на то, что окончательный выбор в пользу литературы Чеховым еще не был сделан, его постоянная работа над повышением собственного писательского профессионализма шла по восходящей линии. Это проявилось и в сравнениях.

В середине 1885 года и в юмористических, и в серьезных рассказах А. Чехонте появляются сравнения, необычные не столько по содержанию, сколько по форме. Прежние стандарты уже не устраивают писателя. Он ищет особой выразительности, экспериментируя со структурой сравнительных оборотов.

Рассказ "Стража под стражей" (1885) открывается пространным сравнением:

"Видали вы когда-нибудь, как навьючивают ослов? Обыкновенно на бедного осла валят все, что вздумается, не стесняясь ни количеством, ни громоздкостью: кухонный скарб, мебель, кровати, бочки, мешки с грудными младенцами... так что навьюченный азинус представляет из себя громадный, бесформенный ком, из которого еле видны кончики ослиных копыт. Нечто подобное представлял из себя и прокурор Хламовского окружного суда, Алексей Тимофеевич Балбинский, когда после третьего звонка спешил занять место в вагоне. Он был нагружен с головы до ног... Узелки с провизией, картонки, жестянки, чемоданчики, бутыль с чем-то, женская тальма и ... черт знает чего только на нем не было!" [С.4; 20].

Перед нами сравнение не просто развернутое, но еще и обращенной формы, составные части которого поменялись местами. Нетрудно заметить, что не Балбинский, вопреки художественной логике, становится отправной точкой сравнения, а наоборот - осел, который подробно описывается как исходный образ, после чего проводится параллель с прокурором на основании чрезмерной нагруженности.

По своей внутренней структуре этот оборот напоминает старый анекдот о человеке по имени Джо Бешеная Корова: все называют его так потому, что у коровы тоже есть рога.

Эффект обращенного сравнения усиливается его начальной позицией в рассказе. Читая первые строчки, мы уже видим осла, хотя еще не знаем главного героя, в связи с которым, казалось бы, это животное приходит на память повествователю. Можно сказать, что мы познакомились с прокурором Балбинским - "через осла". Неплохая рекомендация.

Следует отметить еще одно, промежуточное сравнение нагруженного осла с громадным, бесформенным комом. Оно имеет служебный, вспомогательный характер. Вероятно, Чехов воспользовался им, чтобы упростить образ, сделать его С.83