Всякий раз как надвигается тайфун и вот-вот хлынет дождь, он направляет стопы в зоопарк. Чудной привычке он подвержен уже лет десять. Человек этот — мой друг. Когда весь честной люд перед ненастьем закрывает ставни и проверяет, на месте ли транзисторы и карманные фонарики, он заворачивается в плащ-накидку, которая досталась ему из запасов американского обмундирования времен вьетнамской войны, рассовывает по карманам банки с пивом и выходит из дому.

Если не повезет, ворота зоопарка окажутся запертыми.

"Зоопарк закрыт по случаю непогоды".

В этом, пожалуй, есть резон. Ну кто, в самом деле, явится в такую скверную погоду, да еще под вечер, чтобы поглазеть на зебру или жирафа?

Он принимает это как должное, присаживается на каменную белочку — их изваяния рядком стоят перед воротами, выпивает тепловатое пиво и возвращается домой.

Если повезет, ворота открыты,

Заплатив за билет, он входит внутрь, не без труда раскуривает размокшую сигарету и прилежно, одну за другой, обходит клетки с животными.

Животные ведут себя по-разному: то боязливо наблюдают за дождем из домиков, то, когда ветер крепчает, начинают возбужденно метаться но клетке, если же резко меняется атмосферное давление — впадают в панику или приходят в ярость.

Обычно он устраивается перед клеткой бенгальского тигра — этот больше других негодует на стихию и выпивает здесь баночку пива. Потом еще пару банок в обезьяннике, где помещается горилла. К тайфуну она безразлична, но с неизменным сочувствием наблюдает за странной фигурой — не то человека, не то водяного, — сидящей на цементном полу с банкой пива.

Он говорит: "Чувствуешь себя так, будто оказался с ней один на один в сломанном лифте".

Впрочем, если не брать во внимание эти его вечерние прогулки в непогоду, то он в высшей степени серьезный человек.

Служит в одной иностранной торговой фирме, не слишком известной, но с хорошей репутацией; живет холостяком в чистенькой квартирке; каждые полгода меняет подружек. С какой стати он это делает, мне совершенно непонятно. Все они похожи одна на другую, как если бы возникли путем клеточного деления.

Многие почему-то забрали себе в голову, что он заурядный, недалекий тип, однако его самого это, кажется, ничуть не тревожит. У него имеется автомобиль, подержанный, но в хорошем состоянии, полное собрание сочинений Бальзака и костюм для похорон — черный пиджак, черный галстук и черные штиблеты.

Когда кто-нибудь из моих близких покидает этот мир, я звоню ему, чтобы попросить взаймы пиджак, галстук и туфли. Пиджак и туфли мне нa размер велики, но тут уж не до роскоши.

— Виноват, — говорю я, — опять похороны.

— Пожалуйста, пожалуйста, — неизменно отвечает он.

На такси до него ехать минут пятнадцать.

Когда я приезжаю, на столе уже разложены аккуратно отутюженные пиджак и галстук, башмаки начищены до блеска, а в холодильнике остывает полдюжины импортного пива. Такой вот субъект. — Я тут как-то в зоопарке видел кошку, говорит он, откупоривая пиво.

— Да, пару недель назад был в командировке на Хоккайдо, заглянул я в тамошний зоопарк, вижу небольшая такая клетка, на ней написано «Кошка», и внутри действительно спит кошка. — И что за кошка?

— Самая обыкновенная. Рыжая в полоску, с коротким хвостом, страшно толстая. Развалилась и дрыхнет.

— Выходит, кошки на Хоккайдо в диковинку? — говорю. — Да брось ты!

— А вообще-то почему бы и не держать кошку в зоопарке? — рискнул я порассуждать. Что, кошка — не животное?

Как-то не принято. В конце концов, что кошка, что собака- обыкновеннейшие твари. Специально платить, чтобы на них посмотреть? Toго не стоит, сказал он. Все равно что на людей. В самом деле, согласился я.

Когда мы выпили все припасенное пиво, он тщательно сложил галстук, пиджак в виниловом чехле и коробку с туфлями в большой бумажный мешок. Будто на пикник меня собирал.

— Твой вечный должник, — сказал я.

— Не бери в голову…

Пиджак был сшит три года назад, но вряд ли он хоть раз надевал его.

— Не умирает никто, пояснил он. — Странное дело, с тех пор как я обзавелся этим пиджаком, все до единого живы-здоровы.

— Это уж как водится.

— Вот именно, — сказал он.

У меня же в тот год случилось кошмарное количество похорон. Друзья, нынешние и бывшие, уходили один за другим. Картина была плачевная, прямо кукурузное поле, иссохшее под палящим солнцем, Было мне тогда двадцать восемь.

Все вокруг были в общем-то сверстниками. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять. Не те, вроде, годы, когда положено умирать.

Считается, что в двадцать один погибают поэты; революционеры и рок-музыканты — в двадцать четыре. Я был почти уверен: стоит только проскочить этот рубеж и можно дальше какое-то время жить безбедно.

А уж если ты миновал и "смертельный поворот" — тот возраст, который по народному поверью считается опасным,[1] — значит выбрался-таки из сырого с тусклым освещением тоннеля. Лети прямо к цели (даже если не больно-то хочется) по широкому шестирядному шоссе!

Все мы теперь ходили подстриженными, неукоснительно брились по утрам. Не были ни поэтами, ни революционерами, ни рок-музыкантами. Бросили в пьяном виде дрыхнуть в телефонных будках, перестали целыми пакетами лопать вишни в метро по вечерам, врубать на рассвете на полную мощность пластинки с записью группы «Doors»… Завязали мы со всем этим.

Поддавшись уговорам знакомого агента, застраховали жизнь, выпивали только чинно-благородно — в гостиничных барах, хранили счета от зубного врача, чтобы потом получить, как положено, льготу по страховке.

И как-никак мне уже стукнуло двадцать восемь…

Несусветное побоище началось неожиданно. Как гром среди ясного неба.

Живешь, не ведая беды, под ласковым солнцем. Переодеваешься, например, весь поглощен этим немудреным делом. Размер, будь он неладен, не тот, приходится закатывать рукава рубашки, натягиваешь штанину на правую ногу, а левой пытаешься попасть в несуществующую брючину… э-э, что там за грохот?