Он мигом вспомнил о Кощеевой плетке: помимо своих волшебных свойств, она и сама по себе хороша. Кобылы, словно угадав его мысли, зубы оскалили, то ли в издевку, то ли чтоб показать, что зубы их желтые, как у всего рода лошадиного, гораздо острей и клыкастей, чем у прочих.

Посмотрел Иван на те зубы, и хоть они были не из железа, как в мышеловке, что служила Бабе-Яге заместо рта, а все ж наводили на мысль, что кобылицы эти питаются не одной травою да сеном. Неужто кони-людоеды не только в былинах встречаются? Таких пасти, пожалуй, потрудней будет, чем он рассчитывал, хорошо, что у него в придачу к плетке есть еще и сабля.

Тут Баба-Яга загремела дверью конюшни. То ль будила, то ль показывала свое недовольство тем, что не застала его спящим,- Иван угадать не смог. Но в чем был твердо уверен: есть на свете более приятные для зрелища человеческого пробуждения, чем лик Бабы-Яги. Для нее утро мудреней вечера не стало - так же страшна, как вечор. Вытягиваясь пред нею по струнке, нарочно выставил Иван саблю напоказ.

Глянула Баба-Яга на саблю, потом на него и ухмыльнулась. Он опять едва не зажмурился при виде страшных зубов.

- Нет, Иван-царевич, в энтом деле сабля тебе ни к чему. А не устережешь коней моих - она тебе и подавно без надобности будет. В любом разе не сгодится, так не лучше ль оставить ее тут, от греха подале?

В ответ усмехнулся Иван недобро. Да и то сказать, с какой стати ему пред ней расшаркиваться? Она не помедлит при случае убить его да съесть, а он вознамерился нипочем не дать ей такого случая. Потому звякнул он саблею в ножнах и отвечал:

- Благодарствуй за совет, бабушка, только лучше уж она при мне останется. Сию саблю получил я в подарок от зятьев моих, так они мне строго-настрого наказывали не расставаться с ней ни днем ни ночью.

Видя, что хитрость не удалась, Баба-Яга ухмылку спрятала.

- Вольному воля! Токмо гляди, как бы сабля помехою тебе не стала, когда будешь за табуном бегать.

- Бегать? - изумился Иван.- Не слыхивал я, чтоб табунщики пешими бегали. Верхами-то способней. Какого оседлать прикажешь?

Со старшими так разговаривать не положено, как бы ни были они из себя противны. Марье Моревне не удалось дознаться от Кощея, каким манером добыл он своего коня, но Иван справедливо полагал, что не ласками да сказками.

Баба-Яга глянула на него из-под нависших седых бровей и так плотно сжала безгубый рот, что он и вовсе исчез, а крючковатый нос уперся аккурат в развилку поросшего колючей щетиною подбородка.

- Непочетник ты, Иван-царевич, доложу тебе. Боюсь, как бы острый твой язычок глотку тебе не перерезал!

- А ты не бойся, бабушка,- отвечал Иван, нисколько не смутясь новою угрозой.- Слыхала, поди, как в народе говорят: с волками жить, по-волчьи выть.

Он тут же вспомнил волчицу, которую в лесу встретил, и подумал: как ни опасен, ни угрюм серый волк, все ж его общество предпочтительней этого. От волчицы, по крайности, так не воняло.

Ежели бы сейчас надобно было что-нибудь запалить, искр, что из глаз Бабы-Яги посыпалися, вполне б на то хватило. Во взгляде ее прочел себе Иван самую страшную кару.

- Коль у нас на пословицы дело пошло, так есть еще одна: в собачьей своре лай не лай, а хвост поджимай.

- Поджимай не поджимай, ты ко мне едва ль подобреешь. Уж лучше я стану выть да клыки показывать.

- Погоди, Иван-царевич, скоро взвоешь,- пригрозила Баба-Яга, скрежеща железными зубами.- Истинно говорю, взвоешь!

- Ну будет! - В голосе Ивана не осталось и намека на почтительность. Он гордо подбоченился, как подобает царскому сыну перед простой мужичкою.Говори, какого коня взять.

- Выбирай сам.- Она указала на кобылиц, что, навострив уши, следили за обменом любезностями.- Мои условья просты, так просты, что и тебе труда не составит их запомнить. Табунщиком тебе служить не круглый год, а всего три дни. И кажный день на закате весь табун должен быть на конюшне. Весь, до последней клячонки. Иначе тебе головы не сносить, а мне будет чем на ужин полакомиться.

Ивану этого можно было не повторять, он уж видел, каким частоколом обнесено ее подворье. Правда, слово - еще не дело, но отчего-то - оттого ль, что во взгляде Бабы-Яги надежда сверкнула, иль оттого, что изо рта слюнки потекли,- холод пробежал у него по спине, а внутри все узлом завязалося.

Выбрал он себе кобылицу посмирней (жеребец-то в табуне всего один был), хотя царскому сыну и положено на самом резвом ездить. Верховой езде, как и военному делу, обучал его гвардии капитан Акимов, у которого отец был из донских казаков, а мать из кубанских - прямо скажем, в аду закаленный союз, ведь казаки никого с таким рвением не воюют, как друг дружку.

Иван от родителей знал, что Петр Михайлович Акимов с пеленок усвоил правила борьбы за выживанье - дома-то беспрестанная война шла. А ездить в седле выучили его другие родичи, не столь воинственные. Известно, что казак может на всем скакать, что о четырех ногах, но также ведает он, каких коней лучше остерегаться. Среди таковых надобно числить и единственного жеребца в табуне, главного над кобылами. Не раз предупреждал Ивана Акимов, что с жеребцами вообще хлопот не оберешься, а единственный жеребец Бабы-Яги на вид хоть и умен, сразу видать, норовист. Потому на сей случай кобыла верней будет.

На стене конюшни были во множестве развешаны седла, сбруя да плетки. Иван выбрал самую крепкую сбрую, ведь и от тихой кобылы из табуна Бабы-Яги хорошего ждать не приходится. А плетку брать не стал: ни одна из тех плеток с нагайкой Кощея поспорить не могла.

К его удивленью, выбранная им кобыла безропотно приняла и сбрую, и удила, и седло тяжелое. Иван остался ею доволен, хоть этого и не показывал. Было у него подозрение, что, ежели и упасет он весь табун в теченье трех дней, Баба-Яга все одно так просто его не выпустит, непременно пакость какую измыслит.

Более всего надеялся он на плетку, в которую намертво впитался запах крови коня Кощеева. Поди, эти кобылицы тоже ее отведали. Коли чернокнижник своего коня сечет нещадно, что о чужих говорить?

Стиснул Иван коленями крутые бока откормленной кобылицы, выпростал плеть из-за пояса и глянул сверху вниз на старуху.

- На каком выгоне пасти прикажешь?

- На дальнем лугу,- отвечала Баба-Яга.- Езжай тропкой до другой поляны, за ней тот луг и есть.- Она распахнула двери конюшни, и табун с громким ржанием высыпал на волю.- Помни, Иван-царевич, мое предостереженье. Ежели хоть одну потеряешь, быть твоей голове украшеньем моего садика.

Иван не озаботился ответить: занят был тем, что пересчитывал коней, коих надобно устеречь. Те резвились вкруг конюшни, и забора, и самой избушки на курьих ножках. Насчитал он не более двух десятков. С его кобылой двадцать одна. Сжав Кощееву плетку, он про себя решил, что дело трудное, но выполнимое.

- Держи.- Баба-Яга сунула ему в руки что-то завернутое в тряпицу.- Это тебе еда на весь день.

Иван взял сверток с некоторым сомнением: навряд ли Баба-Яга чересчур расщедрилась, но разворачивать при ней не посмел, и она сама доложила:

- Тут хлеб, творог и кумысу бутыль. Коли с татарами пировал, то знаешь, каков он на вкус. Самое что ни на есть питье для табунщика... Мяса я не поклала, раз ты им брезгуешь. Да и запас у меня весь вышел, а как пополню, тебе уж не придется его отведать.

Иван понял намек и так глянул на нее с седла, что для этакого взгляда низкорослая кобылка, пожалуй, не подходила. Чтоб так смотреть, богатырский конь надобен, да шелом с забралом, да тяжелая палица в руке, вот тогда б он сумел хорошенько проучить ее за подобные насмешки.

А теперь просто глаза прикрыл, дабы гнев свой остудить.

- Вижу, как злобствуешь, Иван-царевич, энта вражда навеки промеж нас останется.

В ответ он осенил себя крестом и услыхал змеиное шипенье да скрежет железный - Баба-Яга зубы точит.

Он не улыбнулся маленькой своей победе, улыбки теперь не к месту. Крестное знаменье - знак торжества света над тьмою, но Ивановой заслуги в том нету. Еще полсотни лет тому, во времена Господина Великого Новгорода, он растопырил бы пятерню символом солнца, присущим Стрибогу, богу неба всевидящего, и Дажьбогу, богу солнца, и Сварожичу, богу земного огня, а коли достало б смелости, так и нацеленное копье бы изобразил в память о грозном Перуне, покровителе дружины киевской. А лет триста вспять, среди предков своих викингов, показал бы молот рыжебородого Тора-громовержца иль глаз один прикрыл, восславляя мудрого Одина, повелителя славы бранной, чьи муки во имя блага людского длились не три дня, а девять и не уступали по тяжести испытаниям самого Иисуса Христа.