Достоинства обоих офицеров как участников дуэли обсуждались открыто; но об их отношениях друг с другом после дуэли говорили вскользь и с осторожностью. Они непримиримы. Это очень жаль. Но в конце концов им лучше знать, как надлежит поступать согласно чести, и не дело их товарищей вмешиваться в это. Что же касается причины ссоры, общее мнение утверждало, что она возникла еще в то время, когда они стояли гарнизоном в Страсбурге. Музыкальный хирург, услышав это, покачал головой. По его мнению, она возникла много-много раньше.

-- Да что вы? Нет, в самом деле, ведь вы, должно быть, знаете всю эту историю! -- воскликнуло сразу несколько голосов с жадным любопытством. -- В чем тут дело?

Он задумчиво поднял глаза от своего бокала.

-- Если б я даже и знал, неужели вы полагаете, что я мог бы сказать вам, раз оба они считают нужным молчать об этом?

Он поднялся и вышел, и у всех осталось ощущение тайны. А он не мог оставаться дольше, потому что уже приближался заманчивый час игры на флейте.

После того как он ушел, один совсем молоденький офицерик торжественно заявил:

-- Ясное дело: он поклялся хранить тайну!

И никто, не усомнился в истине этого заявления. Оно даже как-то усилило впечатление, которое произвела на всех эта история.

Несколько пожилых офицеров из обоих полков, движимые исключительно добросердечием и любовью к миру, предложили создать товарищеский суд чести, которому оба молодых офицера передадут дело об их примирении. К несчастью, они начали с лейтенанта Феро, исходя из того, что он, выйдя победителем, окажется более сговорчивым и склонным на уступки.

Рассуждение было довольно разумно. Однако все повернулось очень неудачно. Лейтенант Феро, пребывая в том состоянии душевного размягчения, которое возникает из приятного чувства удовлетворенного тщеславия, дошел наедине с самим собой до того, что решил подумать об этой истории; у него даже возникли сомнения -- не в своей правоте, конечно, нет, но в том, вполне ли разумно он поступает. Именно поэтому-то он и не склонен был разговаривать об этом деле. Предложение полковых умников поставило его в затруднительное положение. Он возмутился. И это возмущение по какой-то противоречивой логике снова пробудило в нем ненависть к лейтенанту д'Юберу. До каких пор будут к нему приставать с этим субъектом, у которого, по-видимому, какой-то особый дар обводить людей вокруг пальца? Тем не менее ему трудно было отказаться наотрез от этого посредничества, освященного кодексом чести.

Он выпутался из этого затруднения, напустив на себя мрачную сдержанность. Он покручивал усы и выражался туманно. Его дело абсолютно ясно. Он ничуть не стыдится передать его в суд чести и не побоится защищать его в поединке, но он не видит никаких причин хвататься за это предложение, прежде чем не удостоверится, как отнесется к этому его противник.

Позже днем, когда раздражение его дошло до крайних пределов, кое-кто слышал, как он, будучи в общественном месте, язвительно заявил, что для лейтенанта д'Юбера это, конечно, прекрасный выход из положения, потому что если они встретятся еще раз, то ему уж нечего надеяться, что он отделается таким пустяком, как проваляться три недели в кровати.

Эта хвастливая фраза, возможно, была продиктована поистине маккиавелевской хитростью. Южные натуры часто под внешней непосредственностью поступков и речи скрывают известную долю расчетливости.

Лейтенант Феро, не веря в людскую справедливость, отнюдь не желал никакого суда чести; и эта его фраза, которая вполне согласовалась с его характером, отлично служила его целям. Хотел он этого или не хотел, но меньше чем через двадцать четыре часа она проникла в спальню лейтенанта д'Юбера. Поэтому на другой день, когда лейтенант д'Юбер, сидя в постели, обложенный подушками, выслушал это предложение, он заявил, что это дело не такого рода, чтоб его можно было подвергнуть обсуждению.

Бледное лицо раненого офицера, его слабый голос, которым ему разрешено было пользоваться с крайней осторожностью, и учтивое достоинство его тона произвели сильное впечатление. Рассказ об этом способствовал усугублению тайны значительно больше, чем хвастливая болтовня лейтенанта Феро. Сей последний был чрезвычайно доволен таким исходом. Ему очень нравилось чувствовать себя объектом всеобщего удивления, и он с удовольствием поддерживал его, напуская на себя свирепую таинственность.

Командир полка, в котором служил лейтенант д'Юбер, седовласый, закаленный в боях воин, имел весьма определенную и несложную точку зрения на свои обязанности в отношении подчиненных. "Я не могу позволить, -- решил он про себя, -- чтобы лучший из моих офицеров позволял себя калечить так, ни за что, ни про что. Я должен разобраться в этой истории. Я заставлю его говорить, что бы там ни было. Командир должен быть для этих юнцов ближе отца родного". И в самом деле, он относился ко всем своим подчиненным с не меньшей любовью, чем чадолюбивый отец к каждому отдельному члену своей семьи. Если человеческие существа по какому-то недосмотру провидения родятся на свет жалкими штафирками, то, поступая в полк, они родятся заново, как дети в семье, и только это военное рождение, по его мнению, и шло в счет.

При виде лейтенанта д'Юбера, который стоял перед ним очень бледный, с провалившимися глазами, сердце старого воина сжалось от истинного сострадания. Вся его привязанность к полку -- к этой массе людей, которую он одним мановением руки мог послать вперед и вернуть назад, которая преисполняла его чувством гордости и владела всеми его помыслами, -казалось, перешла сейчас на этого юного, подающего надежды офицера. Он кашлянул, громко нахмурился и начал свирепым тоном:

-- Вы должны понимать, что я нисколько не дорожу жизнью каждого отдельного человека в моем полку. Мне ничего не стоит послать вас всех, восемьсот сорок три человека, на конях прямо в пекло, на смерть. Это мне все равно, что муху убить.

-- Так точно, господин полковник! И вы сами поскачете впереди всех, -сказал лейтенант д'Юбер, слабо усмехнувшись.

Полковник, весьма озабоченный тем, чтобы вести разговор как можно более дипломатично, пришел в ярость: