Коллинз просматривал вторую, более чуткую плёнку.

— Кто пришёл? — спросил он рассеянно.

Посетитель замолчал в замешательстве.

— Зашли… зашли эти, из организации «Народная солидарность»… Я, видите ли, состою в этой организации.

Коллинз свернул плёнки.

— Да, — сказал он, кивнув головой, — это замечательно, что вы состоите в этой организации. Есть ещё что-нибудь новое?

Толстяк встал с дивана.

— Я получил путёвку на курорт, на берег Чёрного моря. За хорошую работу.

— Ого! — насторожился Коллинз. — И у вас на руках эта путёвка?

Посетитель достал из старенького бумажника путёвку и положил её на стол.

— Это нужно взять на заметку, — сказал Коллинз. — Да, распишитесь.

Он достал из бокового кармана тоненькую пачку денег, отсчитал пять раз по пятьдесят марок и пододвинул своему посетителю.

— Пересчитайте!

Толстяк педантично вывел свою подпись. Коллинз переписал в записную книжку данные путёвки.

— Там должно быть точно, — сказал он вполголоса. — Вы пересчитали?

— Двести пятьдесят марок, — слегка разочарованно откликнулся посетитель.

Толстяк отдал расписку Коллинзу и спрятал полученные деньги в какое-то тайное отделение бумажника. Тем временем Коллинз медленно выводил на бланке расписки цифры, одну за другой, справа налево. Вначале он нарисовал ноль, затем второй, потом в задумчивости вывел чёткую пятёрку.

Час спустя на том самом столе, на котором только что произошёл обмен стеклянными глазами, Хансен устанавливал метровую деревянную фигуру апостола. Коллинз вошёл в салон и, прищурив глаза, окинул фигуру апостола взглядом знатока. От старости и дыма благовоний, многие годы воскуряемых у её подножия, дерево статуи пожелтело. Даже на несведущего человека фигура производила впечатление своей изысканной простотой, какой-то особенной резкостью черт лица, за которыми угадывалась рука большого мастера.

— Стоит целую кучу денег, майор! — сказал Хансен.

— Искусство всегда стоит массу денег, мой дорогой… — подтвердил Коллинз.

— А доставка, майор! — засмеялся Хансен. — В любом случае вас не надули с этим апостолом. Он стоял у алтаря в Бреславле, продавец за это ручался.

— Чудесно, Хансен, чудесно, — Коллинз широко и благосклонно улыбнулся Хансену.

— Будут ещё поручения, майор?

Коллинз нежно прикоснулся к дереву статуи.

— Можете смеяться надо мной, Хансен, но я как-то купил весь алтарь…

Хансен взглянул на него удивлённо.

— Весь алтарь?

— Часть за частью, фигуру за фигурой, — продолжал Коллинз.

— И, разумеется, вы его перепродали дальше, майор?

Коллинз вздохнул.

— Разумеется, Хансен… Эти древние пеньки — любимая игрушка наших миллионеров. Я бедный майор, Хансен, не буду же я украшать вот такими апостолами свой комод.

Коллинз снял апостола со стола и бережно запер его в стенной шкаф. Повернулся к Хансену и наставительно заявил:

— Каждый, кто хоть сколько-нибудь разбирается в делах, может по меньшей мере столько же заработать на распаде какой-либо древней культуры, как и на строительстве новой.

Хансен пожал плечами, он казался чем-то расстроенным.

— Сожалею, майор… Я в этих делах не разбираюсь.

— Это не каждому дано, Хансен, — Коллинз дружелюбно обнял Хансена за плечи и провёл в соседнюю комнату, где на большом письменном столе лежали ещё влажные фотографии, одна рядом с другой.

— Подойдите ближе, тут вас кое-что заинтересует.

Фотографий было много. На одной Хансен сразу же узнал здание министерства связи ГДР. Затем следовали детально сфотографированные двери, лестницы, входы и выходы, интерьеры различных комнат, уставленных аппаратурой связи. Профану всё это собрание снимков неизвестного назначения могло бы показаться совершенно неинтересным, но Хансен не смог удержать восхищённого восклицания:

— Доннер веттер! Ну и работка!.. Хороша…

Хансен стал просматривать фотографии. Коллинз довольно улыбался.

— Вот это и есть телеграф восточноберлинского правительства, — сказал он. — Снаружи, изнутри… Личный состав работников, служба охраны, расположение кабелей питания, выключатели, бильдтелеграф… Да вы сами видите.

Коллинз взглянул на часы.

— Просмотрите всё это внимательно. Понадобится ещё что-нибудь — человек до шести часов в вашем распоряжении. Но только до шести часов, так как он уезжает на целых две недели.

Коллинз направился к двери.

— Как, Хансен, что-нибудь подходящее на сегодняшний вечер подыскали? — спросил он неожиданно.

Хансен подсел к письменному столу и, внимательно разглядывая фотографии, ответил с ленцой:

— Рекомендовали мне тут один кабачок… «Золотая подкова». Говорят, удачное соединение скакового манежа и бара…

Вечер сверкал огнями неоновых ламп. Красными, зелёными, синими… Настоящий водопад света то отражался в асфальте, то молниеносно взбирался на тёмные стены зданий, чтобы рассыпаться в вышине, где-то над крышами, в оранжевом небе. Сквозь гостеприимно открытые двери многочисленных баров и пивных доносились дробные и визгливые звуки различных музыкальных устройств. В подъездах заведений стояли швейцары и вели охоту за колеблющимися клиентами.

— «Золотая подкова»! Новинка! Это невиданное зрелище, господа! Выпивка без всяких ограничений! Умеренные цены!

Дверь в бар своей формой напоминала большую подкову, да и швейцар в том же духе: по-кавалерийски кривоногий, в яркой жёлто-сине-алой униформе — прямо жокей с картинки.

Коллинз и Хансен подошли к двери. Швейцар вытянулся, приложил два пальца к фуражке.

— Прошу, прошу, господа! Проходите, господа! Вы найдёте здесь самых красивых женщин и лучших лошадей. О, вы никогда не разочаруетесь! — Он широко распахнул дверь, и страшный поток звуков вырвался наружу: к визгу джаза примешивалось ржание лошадей и взвизгивание женщин. В такт «музыке» хлопали кнуты жокеев. Лицо Коллинза сияло. Хансен угодил его вкусам с удивительной точностью. Это как раз то, о чём он и мечтал. Они прошли в глубь бара и присели за столик в самом углу, возле арены. На круглом манеже стояло штук пять лошадей. Все они нетерпеливо рыли копытами опилки. Кавалеры пытались помочь своим дамам занять сёдла. Высокий парень с размаху подсадил свою даму на спину покорно стоящей пегой лошади. Со стороны показалось, что дама прямо-таки перелетела по воздуху, её чёрные локоны рассыпались, Коллинз, округлив глаза, вдруг сказал:

— Чёрт возьми… — И замолк.

Вновь загремел джаз, и лошади пошли по кругу рысью, потом перешли в галоп. Дамы взвизгивали, мужчины кричали от восторга. Поднялся адский шум. Коллинз, не отрывая глаз от дамы с чёрными локонами, влил в себя три рюмки виски подряд.

Музыка заиграла медленнее, и лошади вновь перешли с короткого галопа на рысь. Вспрыгнув на барьер, Хансен подождал, пока с ним не поравнялась пегая лошадка, на спине которой восседала черноволосая дама. Её кавалер держался на своём рысаке рядом с ней.

— Тпррр… — закричал Хансен лошади. К его удивлению, пегая лошадка сразу же остановилась.

— А ты не будь любопытным, мой дорогой! — бросил Хансен кавалеру и с силой ударил по крупу скакового жеребца, на котором тот восседал; жеребец сразу же пустился вскачь.

Чёрненькая посмотрела на Хансена так, что трудно было понять, возмущена она или ей ужасно весело. Сверкнув глазами, спросила:

— В чём дело?

— Я хочу обратить ваше внимание… — настойчиво сказал Хансен.

— На что?

— На меня! — весело закончил Хансен и, легко подхватив даму, галантно вынес её на руках прямо на танцплощадку.

Вокруг одобрительно засмеялись, дама была в восторге. Лёгкая и грациозная, она сразу же уловила темп той какофонии, которую издавал оркестр. Возможно, что подобный способ похищения её вполне устраивал. Устраивала эта заполненная женщинами и лошадьми конюшня и Коллинза: во всяком случае, здесь можно было совершенно безопасно назначать любые свидания, что для него не было безразличным.