Кто, черт возьми, напечатал записку для почтальона?

Натянув перчатки, я кладу записку в пакет для улик. Нужно в лаборатории провести реакцию с нингидрином и попытаться обнаружить отпечатки пальцев.

В данный момент интуиция подсказывает мне, что если они не принадлежат Джесс Огилви, то наверняка принадлежат Марку Макгуайру.

На следующее утро, входя в комнату Джейкоба, я даже не знаю, чего ожидать. Он всю ночь спал — я заглядывала каждый час, — но по опыту я знала, что он будет вялым до тех пор, пока эти нейромедиаторы будоражат его кровеносную систему.

Я дважды звонила Джесс, на сотовый и на новую квартиру, но попала на голосовую почту. Послала ей по электронной почте сообщение, в котором просила рассказать, что вчера произошло. Не случилось ли чего-нибудь необычного? А пока она не перезвонила, нужно заняться Джейкобом.

Когда я заглядываю в спальню сына в 6.00, он уже проснулся. Сидит на кровати, сложив руки на коленях и глядя в стену перед собой.

— Джейкоб! — окликаю я. — Дорогой!

Я подхожу к сыну и нежно его трясу.

Джейкоб продолжает молча таращиться на стену. Я машу рукой у него перед лицом, он не реагирует.

— Джейкоб!

Я хватаю его за плечи и трясу сильнее. Он валится на бок и лежит не двигаясь.

К горлу подступает паника.

— Поговори со мной! — требую я.

Я думаю о ступоре. Думаю о шизофрении. Думаю обо всех потаенных уголках сознания, куда мог спрятаться Джейкоб и откуда он уже никогда не вернется.

Я переваливаю его на спину и сильно ударяю по лицу — на щеке остается красный след от моей ладони, но он никак не реагирует.

— Не надо, — говорю я уже со слезами. — Не поступай так со мной!

От двери раздается голос.

— Что происходит? — спрашивает Тео. Лицо у него заспанное, волосы торчат, как иголки у ежика.

В этот момент я понимаю, что моим спасителем может оказаться Тео.

— Скажи брату что-нибудь обидное! — велю я.

Он смотрит на меня как на сумасшедшую.

— С ним что-то произошло, — объясняю я, но голос меня не слушается. — Я просто хочу, чтобы он вернулся. Я должна его вернуть!

Тео бросает взгляд на обмякшее тело Джейкоба, на его пустые глаза, и я вижу, что он испуган.

— Но…

— Говори, Тео, — подталкиваю я.

Из-за моего дрожащего голоса, а не по принуждению, Тео соглашается. Он нерешительно наклоняется к Джейкобу.

— Проснись!

— Тео… — вздыхаю я. Мы оба знаем, что он не решается выругаться.

— Опоздаешь в школу, — говорит Тео.

Я не свожу глаз с Джейкоба, но не замечаю в них узнавания.

— Я первым пойду в душ, — добавляет Тео. — А потом разбросаю твои вещи.

Джейкоб продолжает оставаться безучастным, и злость, которую Тео обычно сдерживает, прорывается подобно цунами.

— Эй, «тормоз»! — кричит Тео настолько громко, что на голове Джейкоба от его дыхания шевелятся волосы. — Ты тупой, отсталый придурок!

Джейкоб и ухом не ведет.

— Почему ты не можешь вести себя, как все люди? — кричит Тео, ударяя брата в грудь кулаком. Бьет еще раз, теперь уже сильнее. — Веди себя, черт побери, нормально!

Тео кричит, и я вижу, как по его щекам текут слезы. Мы замкнуты в этом аду, а между нами ни на что не реагирующий Джейкоб.

— Дай мне телефон, — прошу я.

Тео поворачивается и выбегает из комнаты.

Я сажусь рядом с Джейкобом, и он всем своим весом наваливается на меня. Прибегает с телефоном Тео. Я нажимаю кнопку быстрого набора номера психиатра Джейкоба, доктора Мурано. Она перезванивает через тридцать секунд, хотя голос у нее еще сонный.

— Эмма, — говорит она, — что случилось?

Я объясняю, что вчера ночью у Джейкоба случился приступ, а сегодня утром он впал в ступор.

— И вы не знаете, что вызвало приступ? — спрашивает она.

— Нет. Он вчера встречался со своей наставницей. — Я смотрю на Джейкоба. Из уголка рта у него течет слюна. — Я звонила ей, но она до сих пор мне не перезвонила.

— По-вашему, он испытывает физическую боль?

«Нет, — думаю я. — Ее испытываю я».

— Не знаю… Непохоже.

— Он дышит?

— Да.

— Он понимает, кто вы?

— Нет, — признаюсь я.

Это меня страшно пугает. Если он не помнит, кто я, как я могу помочь ему вспомнить, кто он такой?

— Измерьте ему пульс.

Я кладу трубку, смотрю на часы и считаю.

— Пульс девяносто, дыхание двадцать.

— Послушайте, Эмма, — говорит врач. — Я в часе езды от вас. Думаю, нужно отвезти его в больницу.

Я понимаю, что тогда произойдет. Если Джейкоб не сможет выйти из ступора, он станет кандидатом на принудительное лечение в психиатрической клинике.

Я кладу трубку и опускаюсь на колени перед Джейкобом.

— Малыш, дай мне знак. Покажи, что ты меня видишь, слышишь…

Джейкоб даже не мигает.

Вытерев глаза, я иду в комнату к Тео. Он забаррикадировался изнутри. Приходится изо всех сил барабанить в дверь, чтобы он услышал: слишком громко играет музыка. Когда он наконец открывает, у него заплаканные глаза и сжатые губы.

— Помоги мне его передвинуть, — решительно говорю я, и впервые Тео не артачится.

Мы вдвоем пытаемся вытащить большое тело Джейкоба из постели, спустить вниз и отнести к машине. Я берусь за руки, Тео за ноги. Мы тянем, толкаем, дергаем. Когда достигаем прихожей, я обливаюсь потом, а ноги Тео все в синяках, потому что под весом Джейкоба он дважды споткнулся.

— Я открою в машине дверь, — говорит Тео и выбегает на подъездную аллею. Его носки едва слышно хрустят по старому снегу.

Джейкоб не издает ни звука, когда его голые ноги касаются ледяной земли. Вместе нам удается погрузить его в машину. Мы засовываем его на заднее сиденье головой вперед, но потом мне все же удается придать ему сидячее положение — для этого я фактически забираюсь к нему на колени, — и я пристегиваю Джейкоба ремнем. Прижав голову к его груди, я слышу металлический щелчок.

— «А во-о-о-т и Джонни!»

Это не его слова. Так говорил Джек Николсон в «Сиянии». Но это голос Джейкоба — его родной, надтреснутый, шершавый, словно наждачная бумага, голос.

— Джейкоб! — Я обхватываю его голову руками.

Он не поднимает взгляд, но опять-таки он никогда не смотрит мне в глаза.

— Мама, — говорит Джейкоб, — у меня ноги уже замерзли.

Я заливаюсь слезами и крепко его обнимаю.

— Милый мой, — отвечаю я, — давай мама согреет!

Вот где я, когда ухожу в себя:

В этой комнате нет ни окон, ни дверей, и стены тут очень тонкие, чтобы видеть и слышать сквозь них, но слишком толстые, чтобы сквозь них пробиться.

Я там, и меня там нет.

Я стучу: «Выпустите меня», — но меня никто не слышит.

Вот где я, когда ухожу:

В краю, где лица окружающих не похожи на мое, и язык не помогает понимать друг друга, и шумом наполнен воздух, которым мы дышим. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, поэтому я пытаюсь общаться, но никто не потрудился мне сказать, что эти люди не слышат.

Вот где я, когда ухожу:

В чем-то таком оранжевом, что не описать словами.

Вот где я, когда ухожу:

Здесь мое тело становится роялем, на котором только черные клавиши, диезы и бемоли, а ведь каждому известно: чтобы сыграть мелодию, что трогает людей, нужны и белые клавиши.

Поэтому я возвращаюсь:

Найти эти белые клавиши.

Я не преувеличиваю, когда говорю, что мама не сводила с меня глаз целых пятнадцать минут.

— Может, хватит на меня таращиться? — наконец спрашиваю я.

— Ладно. Вижу, с тобой все в порядке, — отвечает она встревоженно, но уходить не спешит.

— Мама, — со стоном говорю я. — Есть занятия поинтереснее, чем смотреть, как я ем.

Например, смотреть, как высыхают краски. Или как работает стиральная машина.

Я понимаю, что сегодня утром напугал ее своим поведением. Это очевидно, потому что: а) она не может оставить меня и на три секунды; 6) она с радостью приготовила мне на завтрак хрустящий картофель «Орелда». Она даже велела Тео ехать в школу на автобусе, а не отвезла его на машине, как обычно, потому что не хотела оставлять меня дома одного. Мама уже для себя решила, что я в школу сегодня не пойду.