— В одиннадцатом, — ответил Джейкоб, а потом признался, что не любит спорт. — Я увлекаюсь криминалистикой. Вы слышали о докторе Генри Ли?

А потом он целых десять минут болтал о патологоанатоме из Коннектикута, который работал над очень громкими делами: О. Дж. Симпсона и Скотта Питерсона, Элизабет Смарт. Чад с Эндрю потеряли к нему всякий интерес где-то на лекции о том, что можно узнать по характеру брызг крови. Не стоит и говорить, что на следующий день, когда на методике мы выбирали, с кем проводить лабораторную, эти двое быстренько от меня отвернулись.

Доев бутерброд, я встаю из-за стола и направляюсь вверх по лестнице. Первая комната наверху — спальня мальчика, тут всюду по стенам развешаны плакаты с динозаврами. На простынях рисунки со светящимися в темноте птеродактилями, а на полу валяется радиоуправляемая игрушка — тираннозавр. На мгновение я застываю как вкопанный. Раньше Джейкоб, как сейчас криминалистикой, увлекался динозаврами. Неужели и этот малыш может рассказать о теризинозавре, обнаруженном в Юте? С почти сорокасантиметровыми когтями, больше напоминающими фильмы ужасов типа «Пятница, 13-е» и «Кошмар на улице Вязов»? Знает ли он, что первый почти полностью сохранившийся скелет динозавра — гадрозавра — был обнаружен в Нью-Джерси в 1858 году?

Нет, он всего лишь маленький мальчик, а не ребенок, страдающий синдромом Аспергера. Могу вас уверить, я заглядывал в их окна по вечерам и следил за этой семьей. Я знаю, потому что эта кухня с теплыми желтыми стенами — именно то место, где хочется находиться, а не откуда хочется убежать.

Внезапно я кое-что вспомнил. В тот день, когда мы играли под надувной лодкой, когда я запаниковал, потому что не мог дышать, лодку присосало к поверхности воды, но Джейкобу каким-то образом удалось оторвать ее. Он обхватил меня руками под мышки и поднял высоко над водой, чтобы я мог сделать глубокий вдох. Он вытащил меня на берег и сидел рядом, весь дрожа, пока ко мне не вернулась способность говорить. Насколько я помню, это был последний раз, когда Джейкоб заботился обо мне, а не наоборот.

В спальне, где я сейчас нахожусь, все полки на стенах забиты электронными играми. В основном для «Вии» — игровой приставки седьмого поколения (их выпускает японская компания «Нинтендо») и майкрософтовские консоли «Эксбокс», несколько подарочных игр для карманных игровых консолей — «Нинтендо ди-эс». У нас дома нет игровых приставок, мы не можем позволить себе подобную роскошь. Та бурда, которую Джейкоб ест на завтрак, плюс таблетки, уколы, добавки стоят целое состояние. И я знаю, что мама иногда ночами не спит, подрабатывая в журнале редактором, чтобы иметь возможность заплатить Джесс, наставнице Джейкоба в социальной адаптации.

Я слышу, как по тихой улице проехала машина, выглядываю в окно и вижу зеленый микроавтобус, который сворачивает на подъездную аллею. Я стремглав спускаюсь по лестнице, в кухню, через заднюю дверь… Прячусь в кустах, слежу, затаив дыхание, за тем, как первым из машины выскакивает мальчик. На нем хоккейная форма. Потом из микроавтобуса выбирается его сестра и наконец родители. Отец мальчика достает из багажника сумку со снаряжением, и вся семья заходит в дом.

Я выхожу на дорогу и еду на скейте прочь от пряничного домика. У меня за пазухой игра для «Вии» (схватил в последнюю минуту) — какой-то «Супер Марио». Чувствую, как неистово колотится сердце, к которому я прижимаю диск.

Я не смогу играть в эту игру. Даже не хочу в нее играть. Я взял ее по одной лишь причине: они никогда не заметят, что игра пропала. Откуда им знать, если у них так много игр?

Может быть, я и аутист, но я не знаю, на какой день недели выпал тридцать второй день рождения моей мамы. Я не умею решать логарифмы в голове. Я не могу, глядя на участок газона, сказать, что на нем растет шесть тысяч четыреста сорок шесть травинок. С другой стороны, я мог бы многое рассказать о молнии, о полимеразной цепной реакции, выдать цитаты из известных фильмов, рассказать о динозаврах-зауроподах нижнемелового периода. Я без всяких усилий запомнил периодическую таблицу Менделеева, самостоятельно научился читать на древнеегипетском, помог своему учителю по информатике настроить компьютер. Я мог бы бесконечно рассуждать об узорах гребешковой кожи в исследовании отпечатков пальцев. Спорить о том, является ли указанное исследование искусством или наукой. (Например, ДНК однояйцевых близнецов идентична — это установлено научным анализом. Но отпечатки однояйцевых близнецов различаются согласно дактилоскопической формуле Гальтона.[2] Будь вы прокурором, чем бы вы руководствовались? Однако я отвлекся.)

Думаю, мои таланты сделали бы меня королем коктейль-вечеринки, если бы: а) я пил (но я не пью) и б) если бы у меня были друзья, которые пригласили бы меня на вечеринку, — с коктейлями или без. Мама объяснила мне это так: представь, что к тебе подходит человек, пристально смотрит на тебя и начинает говорить об узорах при разбрызгивании крови от соударения объектов, двигающихся со средней скоростью от полутора до семи с половиной метров в секунду, о том, насколько они отличаются от узоров при разбрызгивании крови при соударении объектов, двигающихся с высокой скоростью, например от выстрела или взрыва. Или хуже того: представь, что ты и есть рассказчик, который не понимает намеков, что «жертва» твоего красноречия отчаянно пытается сбежать?

Мне поставили диагноз «синдром Аспергера» задолго до того, как это психическое расстройство стало у всех на слуху, когда родители стали им злоупотреблять, говоря о своих непослушных чадах, чтобы окружающие считали их супергениальными, а не просто антисоциальными.

Честно признаться, сейчас многие в моей школе знают, что такое синдром Аспергера, — спасибо участнице конкурса «Будущая топ-модель Америки». Мне так часто о ней говорили, что, наверное, считают нас родственниками. Что касается меня, я стараюсь не произносить этот диагноз вслух. Синдром Аспергера… Мне кажется, есть в этом что-то дешевое, третьесортное, как ослятина на шашлык, правда?

Я живу с мамой и братом Тео. Сам факт, что мы с ним произошли от смешения одних и тех же генов, меня просто ошеломляет — мы не смогли бы так сильно отличаться друг от друга, даже если бы нарочно старались. Даже внешне мы полная противоположность: его послушные белокурые волосы напоминают серебро, мои же темные и были бы слишком густыми, если бы я каждые три недели добросовестно не стригся. (На самом деле я подстригаюсь каждые три недели отчасти потому, что три — это хорошее, безопасное число, в отличие от четырех, например. И единственная причина, по которой я выношу прикосновение чужих рук к своим волосам, — это сознание того, что на смену трем придет четыре.) Тео всегда заботит мнение окружающих, в отличие от меня, потому что я и так уже знаю, что обо мне думают: странный ребенок, который становится слишком близко и не может заткнуться. Тео слушает исключительно рэп. У меня от этой музыки болит голова. Он катается на скейте так, будто колеса приделаны к его подошвам, — я сказал это в качестве комплимента, потому что сам едва ли смогу идти и одновременно жевать резинку. Ему со многим приходится мириться. Я огорчаюсь, если мои планы терпят крах или что-то в моей обыденной жизни меняется. Иногда я даже не в силах совладать с собой и становлюсь неуправляемым — кричу, ругаюсь, бью по предметам. Я никогда не бил Тео, но бросал в него разные вещи и сломал, например, его гитару, за которую мама заставила меня заплатить, лишив карманных денег на последующие три года. Именно Тео больше всех достается от напора моей прямоты.