Вокруг судорожно бившихся тел висели, не смешиваясь, длинные жгуты и клубы красной и голубой крови.

Появились акулы: две огромные белые и несколько голубых; они мелькали в лучах света. Пока они тоже были зрителями. Кашалот слабел. Он сделал еще несколько безуспешных попыток сбросить Жака, который мертвой хваткой оплел ее хвост и висел на нем, как гигантский нераскрывшийся парашют. Прошло уже больше часа. Кислород в крови Орфея был на исходе. Метр за метром кальмар тянул его в черную бездну. Мы проводили их на глубину 4500 метров, затем быстро взмыли вверх. Так же неожиданно, как и выключились, двигатели начали работать.

Коррингтон что-то печально говорил, разводя руками. Возле него стоял Лагранж. Чаури Сингх включил звук:

— …Неожиданный финал, — сказал Коррингтон. — Но какая эпическая битва! Битва титанов. Я же говорил, что все обойдется великолепно, если не считать печального конца несчастного Орфея. Вам же была гарантирована полная безопасность. Ваш друг…

Лагранж перебил его, улыбаясь:

— Да, я поставил дистанционные ограничители. Прошлый раз ты очень близко подходил к Жаку и лишился рук. Кашалот посерьезней нашего Жака. Он, по-видимому, не особенно пострадал. Жду и приветствую твоих смелых спутников.

— Действительно смелых, — насмешливо сказала Биата. — Об Иве я не говорю, но я испугалась только сейчас. У меня дрожат руки, и не верится, что все это было на самом деле, особенно — что я стреляла в несчастного Орфея.

Чаури Сингх повернулся и пристально посмотрел на нее, но ничего не сказал: он и не заметил, когда Биата нажала на спуск кормовой пушки.

Великий Кальмар нежился на солнце, едва просвечивающем сквозь сероватую кисею облаков. Он принимал солнечные ванны, раскинувшись на воде. Его гигантское тело подчинялось движению волн, отливало пепельно-серыми тонами, под цвет неба и моря.

Над Великим Кальмаром молча кружили морские птицы. Даже говорливые чайки притихли, будто прониклись почтением к чудовищу, выплывшему из мрака.

— Кошмар, увеличенный в тысячу раз, — сказала Биата.

Какое-то время наш «Пингвин» висел над чудовищем, а затем Ки стал летать по кругу, безотчетно подчиняясь принятому здесь ритму движения. На это тогда никто не обратил внимания, всем казалось вполне естественным, что мы парим кругами.

О Великом Кальмаре утром сообщили дельфины, ворвавшиеся в лагуну. Они бросили свой пост на крайних границах новых полей планктона и в панике примчались домой. За ними еще несколько отрядов прибыли на остров…

— Он поднялся из тьмы, — сказал мне Тави. — Может быть большое несчастье.

— Кто-нибудь его видел? — спросил я.

— Тот, кто его увидит, больше не возвращается.

Я спросил, как, по его мнению, долго Великий пробудет на поверхности и застанем ли мы его, если вылетим через десять минут.

Тави от волнения перешел на ультразвуковой диапазон. В его глазах застыл ужас.

Я стал его успокаивать, сказал, что мы летим на «Пингвине» и будем все время в воздухе, а Великий Кальмар силен только в своей стихии.

Тави дрожал мелкой дрожью. Мне вдруг тоже стало не по себе. Я посоветовал Тави переждать опасность на «балконе» в обществе Хариты, и он с нескрываемой поспешностью кинулся из купальни, где мы с ним разговаривали, к ближайшему карнизу…

Казалось, что огромные глаза Великого Кальмара пристально следят за нами.

Биата зевнула.

— Что это со мной? Я сегодня так хорошо спала, а глаза слипаются.

Костя стал объяснять причину:

— Надвигается циклон страшной силы. С ним не могут справиться метеоракеты. Давление катится вниз. Взгляни на барометр. Ну и экземпляр! Интересно, о чем он сейчас думает. И думает ли вообще, хотя Чаури Сингх, Лагранж и вот Ив уверены в его интеллектуальности. Представь, и у меня в голове туман.

— Но почему такая тишина? — спросила Биата.

— Перед штормом всегда очень тихо.

— Ну нет, это особая тишина. Как там.

— Где?

— В бездне. Ты не был там и не представляешь, что такое тишина. Ты скажи мне, почему молчат чайки? Почему они летают по кругу? Почему мы тоже кружимся? И почему он так смотрит?.. Как хочется спать!

Она положила голову Косте на плечо. Костя замер, боясь пошевелиться.

Петя Самойлов сказал:

— Действительно, очень низкое давление. Я еще не помню такого. Наверное, его величество поднимается на поверхность только при таком давлении и когда солнце прикрыто облаками.

Костя зевнул:

— Конечно, без привычки он сгорит на нашем солнце. Смотрите, потягивается во сне. Ну и скотина! Бр-р!

— Да, он спит с открытыми глазами, — сказал Петя. — Ему необходима солнечная радиация, и вот он поднялся подремать в солярии.

Биата покачала головой:

— Что вы, что вы! Вы думаете, всем нужно солнце? Ах, как бы я хотела снова окунуться в черноту и спать, спать. Вы думаете, он спит? Загорает? Наивные люди! Он поднялся, чтобы полюбоваться на птичий хоровод. Нас он тоже принимает за птиц. Нет, за одну птицу. Или за птиц в птице. Почему мы так высоко летаем? Надо опуститься ниже. Ему будет приятно, когда мы будем ближе. Тогда можно пожать его лапу, одну из его лап.

Всем показалось необыкновенно смешной возможность «пожать его лапу», и мы хохотали до слез.

— Тише! — умоляюще попросила Биата. — Ваш смех как гром. Разве можно смеяться, когда ему нужна тишина! Смотрите, чайки опустились совсем низко. Они совсем закрыли его.

— Надо опуститься ниже, — сказал Костя.

— Конечно, — согласился Петя.

Я тоже сказал, что мы летаем очень высоко.

Ки, усмехнувшись, стал снижаться.

— Вот теперь совсем хорошо, — сказала Биата заплетающимся языком. — Хотя можно… — Не докончив фразы, она уснула.

Теперь мы парили на высоте не более двадцати метров над Великим Кальмаром.

— И мне спать хочется, — сказал Ки и хотел было спустить «Пингвина» еще ниже.

Его удержал Петя Самойлов: перевел управление на автопилота и сказал Ки, чтобы тот оставил командирское место.

Ки рванул ручку двери. Хорошо, что она не открывалась в полете. Я усадил Ки в кресло рядом с Биатой, и он безропотно уснул. Костя также с трудом боролся с одолевающей его тяжелой дремотой. Когда все кончилось, он рассказал, что ему хотелось куда-то идти, действовать, но он усилием воли поборол эту бессмысленную жажду деятельности и, обессилев, уснул.

Вначале мне не хотелось спать, и я не был в угнетенном состоянии, не испытывал я также стремления оставить летательную машину, наоборот — я чувствовал себя как после ионного душа и с сожалением посматривал на ослабевших друзей. Только когда Ки попытался открыть двери, я поймал себя на том, что испытываю острое разочарование от того, что дверь не открывалась. Наверное, похожее состояние было и у Пети, потому что он сказал, поморщившись:

— Надо сменить замок.

Мы кружились в стае птиц над Великим Кальмаром и со злорадным удовольствием наблюдали, как чайки, а потом и альбатросы стали падать в воду и комками перьев лежали вокруг Кальмара. Некоторые падали на него, и он небрежным жестом отшвыривал их метров на сто одной из своих «рук».

Петя Самойлов сказал:

— Все идет так, как я и предполагал. Только почему-то мы долго не становимся птицами. Надо сменить замок, и тогда…

«Действительно, если бы у нас был другой замок, то мы открыли бы двери и полетели по кругу», — подумал я, и мною овладела тягостная апатия. Петя сидел, а я стоял в неудобной позе, и оба мы с туманным безразличием смотрели на экран видеофона, где по очереди появлялись Нильсен, учитель, Чаури Сингх, Лагранж, Коррингтон. Они что-то говорили, и голоса их были явственно слышны в тишине, нарушаемой лишь шелестом крыльев да монотонным жужжанием двигателя, и все-таки мы не могли понять, что они говорят, о чем умоляет Коррингтон, что советует учитель. Их слова заглушал шелест крыльев. И он, этот шелест, казался нам самым важным, самым необходимым. Мы слушали его всем своим существом и смотрели вниз, изнывая в томительной тоске.