— Вы согласны, сен Влков, что фильм возбуждает ненависть к патриархальным семьям?

— Скорее к их укладу. Впрочем, это не важно. Режиссер вправе показывать проблемы общества так, как он их видит. Если бы он призвал к физической расправе с этими семьями, то нарушил бы Великую Хартию, но он только дал моральную оценку.

Репортер задумчиво покрутил в руке рюмку и залпом выпил. Очень своевременно, поскольку Лайша уже поставила на стол большой китайский чайник и четыре чашечки из полупрозрачного фарфора.

— Спасибо, сен Лайша, вы очень…

— Продолжайте, мальчики, — перебила она, — это все безумно интересно.

— Я предвижу ваш следующий вопрос, сен Секар, — сказал Грендаль, — как быть, если эта моральная оценка превратилась в обоснование морального террора против определенного стиля жизни, семейного уклада, религии, убеждений? Я угадал?

— В общем, да, — признал репортер, — я имею в виду аргументы представителя Ватикана.

— Тогда я отвечу вам так же, как ответил ему. Великая Хартия запрещает контроль актов морального выбора. Мы вправе подвергнуть моральному террору любую группу лиц с особыми обычаями, неприемлемыми для свободных людей. Эта группа вправе ответить нам тем же. Правительство не может сюда лезть, а обязано только пресекать насилие и угрозы его применения. Таково правило о невмешательстве в частную жизнь, верно?

Репортер улыбнулся и кивнул.

— Конечно. Но, как мы помним, Абу Салих привел контраргумент: Великая Хартия — это учение этического нигилизма. О какой свободе морального выбора можно говорить, если одно из этических учений объявлено высшим законом и обеспечено правительственным принуждением?

— Этому типу я отвечал длинно, вам отвечу коротко и наглядно. Человек имеет право свободно владеть своим имуществом, верно?

— Согласен. Но какое…

— Эта камера — ваше имущество? — перебил Грендаль.

— Да, и что?

Грендаль подмигнул ему, взял камеру со стола и положил к себе на колени.

— Вот так. Теперь она моя, и я свободно ей владею. Есть возражения?

— С чего это она ваша, сен Влков?

— С того, что она у меня, вы же видите.

— Но она у вас потому, что вы ее у меня отняли, — возразил Секар.

— Вы зовете полицию, — констатировал Грендаль, — Иржи, будь другом, сыграй полисмена.

Мальчик вытер измазанную кремом физиономию, наставил на Грендаля указательный палец и строгим голосом заявил:

— Вы арестованы за грабеж! Верните эту вещь владельцу и следуйте за мной!

Грендаль быстро вернул камеру на стол, поднял руки вверх и пояснил.

— Вот видите, сен Секар, в чем различие между владением своей вещью и владением чужой? Так и с моральным выбором. Он принадлежит личности, и личность может распорядиться им так и этак, как захочет и когда захочет.

— В том числе, сделать выбор в пользу патриархальной морали, — вставил Секар.

Грендаль энергично кивнул.

— Да. Но только за себя, а не за соседа. Если личность принуждает соседа к своей морали, то присваивает чужое право. Как я, в случае с вашей камерой. Никто не говорит, что запрет отбирать чужую вещь — это нигилистическое отношение к владению, верно? Говорят наоборот: что это — защита права владения. Такую же защиту Великая Хартия обеспечивает праву на моральный выбор. При чем тут нигилизм?

— Гм, — задумчиво сказал репортер, — все это очень наглядно, но есть существенная разница. В отличие от свободы владения, свобода морали ограничивается социальными нормами. Я имею в виду запрет на общественно-опасные поступки, на тот же грабеж, в частности.

— Никаких отличий, — спокойно ответил Грендаль, — то же самое касается владения вещами, которые, находясь в частных руках, создавали бы угрозу для всех. Люди договариваются, чтобы частные лица не владели атомными бомбами или национальными электросетями.

— Есть страны, где национальные электросети находятся в частных руках, — заметил Секар.

— В этих странах и грабят безнаказанно, — парировал Грендаль, — причем именно те, в чьих руках электросети. Попробуйте их наказать. Они вам электричество выключат — и все.

— Ага, — сказал репортер, — я попробую сформулировать. Значит, возможность навязать окружающим свою мораль так же опасна, как частное владение атомной бомбой?

— Грен, ты этого не говорил, — вмешалась бдительная Лайша, подливая всем чая.

— Я помню, милая. Хотя, то, что сказал сен Секар, кажется мне правильным.

— Просто я хотел перейти к вопросу о мере наказания, — пояснил репортер, — ведь, если смотреть практически, то патриархально настроенные граждане всего лишь нахулиганили в нескольких магазинах, клубах и кинотеатрах. Обычно за это бывает штраф и небольшой срок лишения свободы, ведь так?

— Именно так, — подтвердил Грендаль, — но их преступление состояло не в хулиганстве, а в попытке запугать граждан и навязать правительству представления своей социальной группы. А как это называется, знает даже ребенок.

Иржи оторвался от чая и выпалил.

— Это называется «тирания» и карается высшей мерой гуманитарной самозащиты.

И пояснил свои слова недвусмысленным жестом, завязав узел воображаемой веревки.

— Ого! — изумился Секар, — откуда такие познания?

— Будто вы в школе не учились, — в свою очередь изумился мальчик.

Репортер задумчиво поскреб щетинистый подбородок.

— Не знал, что теперь этому учат в школе…

— И правильно делают, что учат, — вмешалась Лайша, — мы в свое время нахлебались всяких там высших интересов нации, и нечего нашим детям наступать на эти грабли.

— К счастью, Великая Хартия позволяет заменить смертную казнь депортацией, — разрядил обстановку Грендаль, — мне бы очень не хотелось приговаривать девятнадцать человек к лишению жизни.

— А если бы не существовало такой альтернативы, как депортация? — спросил репортер.

— Эта альтернатива придумана еще древними эллинами. Мало ли по каким путям могла бы пойти история? Это беллетристика, а у нас — реальность.

Секар улыбнулся и развел руками.

— Хорошо, сен Влков, давайте вернемся к реальности. Как вы прокомментируете заявление представителя Human Rights Watch о том, что в Конфедерации создана — цитирую по памяти — «обстановка тотального глумления над идеалами религиозно-культурных общин, чья мораль и чьи взгляды отличаются от правительственных»?

— О реальности, так о реальности, — согласился Грендаль, — давайте мысленно перенесемся на какой-нибудь из ближайших крупных островов. Ну, например, Нукуалофа. И заглянем в первое попавшееся открытое кафе у берега океана. Что мы увидим?

— Ничего особенного, — предположил репортер, — люди кушают, пьют напитки, или там…

— Мы увидим, — перебил Грендаль, — совершенно разных людей, отдыхающих согласно своему вкусу, но при этом соблюдающих необходимый минимум общих правил. Кто-то может сидеть там во фраке, кто-то — в купальнике, кто-то — в лава-лава, а кто-то — вообще голым. Это — личное дело каждого. Но никто не вправе ломать мебель или нападать на других посетителей и каждый должен платить за то, что съел и выпил. Это так, верно?

Репортер кивнул и Грендаль продолжил.

— При этом, конечно, одним людям может не нравиться внешний вид или стиль поведения других. К примеру, пуританина будут смущать раздетые натуралисты, натуралистам не понравятся мусульмане, закутанные с ног до головы в темную ткань, а мусульманам будет неприятно, что у большинства женщин открыты лица, а у многих — и другие части тела.

Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что.

— Все так, — согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы?