Эта затянувшаяся разлука становилась невыносимой для них обоих. Он не торопил ее с возвращением, потому что понимал и разделял ее тревогу за мать. Но вчера вечером он позвонил ей и сказал, что если она не сможет вернуться в самые ближайшие дни, он сам прилетит в Нью-Йорк. И она знала, что на этот раз ей не удастся его отговорить.

Была пятница, то есть прошла ровно неделя с тех пор, как мать сделала это. Отец, уезжая утром в офис, сказал, что в обед заедет к маме и попытается уговорить ее поехать вместе с ним на выходные куда-нибудь за город. Он надеялся, что свежий воздух и смена обстановки выведут маму из этого состояния полнейшего безразличия ко всему и ко всем и пробудят в ней хоть какой-то интерес к жизни. Вероника сомневалась, что мать согласится на эту загородную прогулку. Сама же она в глубине души продолжала лелеять надежду, что в один из этих дней мать позвонит ей из больницы и попросит приехать. Ведь рано или поздно мама должна вспомнить о том, что у нее есть дочь, которая любит ее и всегда готова понять — понять и оказать ей моральную поддержку, в которой мама сейчас наверняка нуждалась.

Все утро Вероника бесцельно бродила по квартире, не зная, чем себя занять. Раньше ей никогда не случалось скучать наедине с самой собой — но ведь то было раньше… Эти дни, проведенные дома — если квартиру ее родителей, которая теперь стала ей совершенно чужой, можно было назвать домом, — тянулись для нее невыносимо долго. Большую часть своего времени она проводила лежа в горячей ванне или гоняя по городу на своей огненно-алой «корвэ», потому что и то и другое помогало ей снять напряжение. Правда, дважды ее остановили за превышение скорости, и ей пришлось уплатить большой штраф… Сейчас, вспоминая о том, как они с Габриэле гоняли по Риму и окрестностям на его супербыстрых машинах, ей хотелось плакать.

У него была особая страсть к автомобилям, и он покупал себе новую машину или сразу несколько новых машин чуть ли не каждую неделю. Он говорил, что просто не может устоять при виде какой-нибудь новой оригинальной модели, которая своими женственно-красивыми формами соблазняет его в самом буквальном смысле этого слова. Как-то в шутку он даже назвал свои гаражи гаремами… Его гаражи походили на огромные автосалоны, в которых были выставлены сверкающие «феррари», «роллс-ройсы», лимузины, «саабы» и им подобные дорогостоящие машины. Вернувшись со студии, они шли туда и выбирали автомобиль, чтобы прокатиться вечером.

Во время этих поездок они почти всегда заезжали в модные магазины и покупали ей платья. Если какой-то магазин уже не работал, он звонил владельцу и просил открыть магазин для них. Он обожал выбирать для нее одежду, а она всегда спрашивала его совета, прежде чем остановить на чем-то свой выбор. Она считала, что он разбирается в этом намного лучше ее и вообще большинства женщин. Наверное, врожденный артистизм его натуры помогал ему ориентироваться и в этой области, недоступной для многих других мужчин. Иногда ей казалось, что до встречи с ним она даже и не знала, что значит быть по-настоящему элегантной.

Чуть ли не к каждому вечернему платью он покупал ей драгоценности — ожерелья, браслеты, кольца. Поначалу она пыталась протестовать, но потом перестала, поняв, что ему доставляют огромное удовольствие эти, как он их называл, «примерки». Накупив целый ворох одежды и заехав по пути к его ювелиру, они возвращались домой и поднимались в спальню. Там она поочередно примеряла новые наряды, а он подбирал к каждому из них соответствующие камни, высыпав прямо на кровать содержимое металлического чемоданчика с драгоценностями, взятого на время у ювелира. Для него это было чем-то вроде увлекательной игры. Он вообще любил обставлять свою жизнь красиво, а она теперь была частью этой жизни — частью его самого, быть может.

Конечно, она была всего лишь частью его — именно поэтому сейчас, когда его не было рядом, она чувствовала себя не просто опустошенной, а какой-то неполноценной. Как будто самое главное, что было в ней, осталось там, в Риме… Боже, как же ей не хватало сейчас этого города!

Тоска по Риму и привела ее в мастерскую матери. Ей захотелось взглянуть на мамины картины сейчас, когда Рим стал для нее родным, а не просто европейским городом, славящимся древней культурой и памятниками старины. Ей было интересно, каким видела Рим ее мама в ранней молодости. Быть может, мамины холсты вернут ей атмосферу этого города, где она нашла свое счастье…

Мастерская была залита ярким утренним солнцем, которое врывалось в высокие незашторенные окна, словно желая бросить вызов другому солнцу — тому, что светило на пейзажах матери. Как и прежде, Вероника отметила про себя, что мать немного переборщила со светом. Но все равно ее картины были очень красивы — в них было что-то сказочное, что-то не от мира сего, хотя на них были изображены реальные места.

Перед одной из картин Вероника стояла дольше, чем перед другими. На картине была изображена маленькая площадь, окруженная старинными зданиями. В центре площади бил фонтан, и водяные струи искрились и переливались в лучах яркого солнца… Это место было знакомо ей: низкорослые деревца на крыше одного из зданий, башенка с часами и каскад дикого винограда, ниспадающий с крыши на окна верхнего этажа — так, словно дом забыл постричься… Конечно же, она была здесь с Габриэле — только они были здесь вечером. Над площадью сияла луна, а отблески от неоновой вывески пиццерии вспыхивали в струях фонтана миллионами неугомонных искр. Она подошла почти вплотную к картине, желая рассмотреть каждую деталь. Желтое здание с вывеской, которая на холсте почти неразличима, и было пиццерией… А вон там, в просвете между двумя домами, он припарковал тогда свою «мазерати». Она улыбнулась и на секунду закрыла глаза, вспомнив ту лунную ночь — и невероятную радость, граничащую со страхом, в которую они окунулись вместе.

Когда она открыла глаза, ее внимание привлек мольберт, повернутый лицевой стороной к стене. На нем была, по всей вероятности, последняя работа матери. Движимая любопытством, Вероника протянула руку и развернула мольберт… Ее бросило в жар, когда с портрета на нее взглянуло знакомое лицо.

Габриэле?..

Не может быть! Ее мать не могла знать Габриэле. Да и вообще Этот парень на портрете был похож на него лишь отдаленно. Она даже не знала, почему в первую минуту подумала о нем. Скорее лицо на портрете напомнило ей не того Габриэле, которого она знала, а тот неясный образ, который создало ее воображение, когда она пыталась представить себе, каким он был в юности.

Парню на портрете на вид было лет двадцать. Склонившись над портретом, она вглядывалась в его черты и все больше находила сходство с Габриэле. Такие же серовато-синие глаза, обрамленные длинными, как у девчонки, ресницами. Они смотрели на мир задумчиво, почти томно — и были при этом удивительно живыми. Его ресницы были такими мягкими и пушистыми… Она очень любила целовать его ресницы. Она могла целовать их до бесконечности. Когда он спрашивал, почему его ресницы вызывают у нее такой прилив нежности, она отвечала, что, когда он смотрит на нее, ей хочется целовать его взгляд…

Те ночи почему-то всегда были слишком короткими, а на рассвете он говорил ей, что она должна поспать хотя бы пару часов, иначе завтра (точнее, уже сегодня) у нее будут круги под глазами, и даже гример не сможет это исправить. «И тогда ты снимешь меня с роли, да?» — шептала она, засыпая в его объятиях. «Конечно, я сниму тебя с роли, мисс Бесконечное Желание, — шептал он в ответ. — Ты слишком красива для того, чтобы показываться на экране. Я лучше закрою тебя здесь и не выпущу — я не хочу, чтобы тобой любовались другие…» Сейчас каждая клетка ее тела плакала, тоскуя по нему.

— Я хочу раствориться в тебе, — прошептала она, словно он мог слышать ее сейчас. — Раствориться в тебе до последней капли… Так, чтобы меня больше не было, а был только ты.

Едва сказав это, она безудержно расхохоталась и, резко выпрямившись, отступила назад. Получилось так, как будто она обращается к незнакомцу на портрете. К незнакомцу — ведь этот парень не был им и не мог им быть. Во-первых, ее мать не знала Габриэле. А во-вторых…