Повествование начиналось со второй страницы. Оно велось на итальянском языке.

«Я хочу рассказать тебе о нашей любви, — писала мать. — Я расскажу тебе о нас с тобой, Габриэле. Теперь я могу обращаться к тебе на твоем родном языке. Ты бы, наверное, удивился, если б узнал, что я выучила итальянский единственно с этой целью… Впрочем, нет, ты бы не удивился. Ты ведь знаешь, что весь мой мир — это ты. И сейчас, когда я обращаюсь к тебе, ты чувствуешь мою любовь. Ты просто не можешь не чувствовать ее. Я проникну с моей любовью в каждый уголок твоей души, в каждую клетку твоего тела — слышишь? Я буду с тобой каждую минуту твоей жизни, каждое мгновение этой вечности, которую ты мне подарил…»

После работы Эмори заехал домой за вещами жены. Чемодан, собранный Вероникой, стоял возле входной двери. Он окликнул дочь — и, не получив ответа, решил, что она куда-то вышла. Подхватив чемодан, он поспешил в больницу. Был уже восьмой час вечера, а самолет на Сан-Франциско вылетал в девять с минутами, времени было в обрез.

Он вернулся из аэропорта около десяти. Вероники дома не было — впрочем, он уже догадался об этом: ставя свою машину в гараж, он заметил, что ее «корвэ» там нет. Значит, отправилась кататься по городу и раньше одиннадцати ее можно не ждать.

У Бетси был сегодня отгул, и ему пришлось самому соорудить себе ужин. Глаза у него слипались. За последнюю неделю, мечась между офисом и больницей, он так вымотался, что, едва добравшись до постели, провалился в глубокий сон.

Ночью его разбудил телефонный звонок. Мужской голос с сильным иностранным акцентом спросил Веронику. Эмори удивился, что дочь сама не сняла трубку — в эти дни она носила за собой телефон даже в ванную… Включив свет, он посмотрел на часы: было без четверти два.

— Я сейчас позову ее, — сказал он в трубку, догадавшись, что это Габриэле.

Набросив халат и сунув ноги в шлепанцы, он отправился на поиски дочери, уже начиная испытывать легкое беспокойство. Он обошел всю квартиру, не забыв заглянуть и в их три ванные комнаты — Вероники нигде не было. Тогда он встревожился не на шутку.

Он зашел еще раз в ее спальню. Ее постель была застлана, косметика, как всегда, аккуратно расставлена на туалетном столике. Но створки шифоньера были распахнуты, а ее малиновый шелковый халат валялся на полу — видимо, она очень спешила, выходя из дома… В любом случае, спешила она или нет, она давно уже должна была вернуться.

Эмори знал, что дочь имеет привычку водить очень быстро, и он всегда просил ее быть поосторожнее… Она уже успела разбить вдребезги две машины за те шесть лет, как получила права, — правда, сама при этом осталась цела и невредима. Молясь в душе, чтобы и на этот раз все обошлось, он вернулся к телефону.

— Она поехала кататься и еще не вернулась, — сообщил он Габриэле. — Обычно она возвращается не позднее двенадцати… Но, может, у нее просто заглох мотор и она сидит где-нибудь на обочине шоссе.

Этим последним он хотел успокоить себя самого — но тревога за дочь росла в нем с каждой секундой.

— Надо позвонить в полицию, — заволновался Габриэле. — У нас сейчас восемь утра — значит, у вас два ночи… Кстати, когда она уехала кататься? Я звонил вам вчера несколько раз, и никто не отвечал.

— Я не знаю, — признался Эмори. — Я видел ее в последний раз вчера утром, а во втором часу дня разговаривал с ней по телефону. В семь с минутами я заехал домой, и ее уже не было.

— Звоните в полицию, а я перезвоню вам через несколько минут, — сказал Габриэле прежде, чем положить трубку.

Разговор с центральным полицейским участком Нью-Йорка немного успокоил Эмори. Среди зарегистрированных за вчерашний день и сегодняшнюю ночь дорожных происшествий не было ни одного, в котором бы фигурировала «корвэ» с номером AZ2314 — машина Вероники. Значит, в аварию она не попала, с облегчением заключил Эмори и попросил дежурного полицейского связать его с отделом розыска. Ответившему ему детективу он подробно описал внешность Вероники, а также сообщил марку и номер ее машины. Тот пообещал, что как только где-нибудь увидят девушку, отвечающую указанным приметам, или красную «корвэ», он будет немедленно об этом уведомлен.

Едва он повесил трубку, телефон зазвонил.

— Что-нибудь узнали? — спросил Габриэле.

Эмори пересказал ему свой разговор с полицейским и пообещал, что будет держать его в курсе событий.

— Если ее не найдут в течение ближайших нескольких часов, я прилечу в Нью-Йорк и возьму это дело в свои руки, — сказал Габриэле в заключение их разговора. — Полиция далеко не всегда действует достаточно оперативно.

До самого утра Эмори не терял надежды, что Вероника явится домой. Что он услышит, как она открывает дверь своими ключами и, разувшись, идет на цыпочках через холл, боясь потревожить его сон, — так она делала всегда, возвращаясь из дискотеки или с какой-нибудь допоздна затянувшейся вечеринки… Но Вероника обязательно бы позвонила, случись ей задержаться где-нибудь, чтобы дома не волновались.

На рассвете Эмори, вконец измученный тщетным ожиданием, задремал. Около восьми утра его поднял с постели звонок в дверь. «Наконец-то», — обрадовался он и бросился открывать, думая, что это Вероника…

У него упало сердце, когда вместо дочери он увидел на пороге молодого человека в форме почтальона.

— Вам телеграмма, — молодой человек протянул ему маленький голубой листок.

Дрожащими руками Эмори взял телеграмму. Он боялся развернуть ее, хотя понимал: если бы с Вероникой что-нибудь случилось, об этом ему сообщила бы полиция, а не служащие почтового ведомства.

Поначалу он не поверил собственным глазам, когда прочел: «Я в порядке. Не волнуйся. Не ищи меня. Вероника».

Он все еще в растерянности стоял посреди холла, когда зазвонил телефон.

— Вы получали от нее телеграмму? — спросил Габриэле.

— Да, — ответил Эмори, опускаясь в кресло — ноги стали ватными.

— Зачитайте мне ее.

Эмори механически выполнил просьбу. Габриэле молчал очень долго, а когда заговорил, его голос сорвался, и он закашлялся.

— Я получил от нее в точности такую телеграмму, — наконец сказал он. — Я никогда не смогу понять… — Что-то опять случилось с его голосом, и он разъединил связь.

Она так нажимала на газ, выжимая из машины возможную и невозможную скорость, что у нее онемела нога. Свет фар встречных автомобилей расширялся треугольниками на асфальте перед ней и, едва успев охватить ее своим лучом, исчезал позади нее, следуя тому же безостановочному, неистовому ритму движения, что и она. Неоновые вспышки мелькали вокруг нее, сливаясь в две сплошные мерцающие полосы по обеим сторонам дороги, ало-голубые, как пламя… Габриэле, Габриэле, Габриэле — зажигалось и гасло перед глазами его имя, написанное рукой матери. Я хочу раствориться в тебе — растворяться в тебе до бесконечности… В тебе, в тебе, в тебе…

Вспышки замелькали быстрее, языки пламени поднялись до самого неба, горячее море боли хлынуло на нее, затопив все ее существо… «Я тоже хочу раствориться в тебе, Констанс. Ты не такая, как другие. Таких, как ты, больше нет. Я всегда буду любить тебя и только тебя. Тебя, тебя, тебя…»

Дневник матери лежал на сиденье рядом с ней, но те двое продолжали разговаривать друг с другом в ее голове. И если бы они только разговаривали! Они потеряли всякий стыд, они… Но неужели они не знали, что она их видит?

Она не спала уже третью ночь. Могла ли она уснуть, если все внутри у нее дрожало и вибрировало, как до предела натянутые струны какого-то слишком чувствительного инструмента под чьими-то безжалостными пальцами? Она боялась спать — боялась, что стоит ей только уснуть, и строки из дневника обретут для нее еще более реальный смысл, воплотившись в ночном кошмаре… Но дневник матери притягивал ее как магнит. Она хотела узнать все о них, об их любви. Не просто хотела: она была обязана это знать. Ведь все это имело самое прямое отношение к ней.