— Страшной вонью отмечен ее путь, если верно то, что ты говоришь, — отозвался я.

В эту ночь Старик украл свинью у Мартина О’Банаса и честно и скромно зарезал ее в задней части дома. Видно, наша беседа напомнила ему о том, что у нас начали подходить к концу запасы грудинки. И в тот раз больше не было разговоров о нашей собственной потерявшейся свинье.

На землю пришел новый месяц под названием март, продержался до конца месяца и вновь ушел. К концу этого времени однажды ночью снаружи, под проливным дождем, послышалось пофыркиванье. Старик решил, что кто-то безжалостно забирает у него еще одну свинью, и спрыгнул с охапки тростника, чтобы устремиться наружу. Когда он вновь вошел, с ним был не кто иной, как та самая свинья, что мы потеряли, промокшая насквозь, и прекрасные некогда штаны висели на ней клочьями. По виду бедняжки похоже было, что она проделала неблизкий путь в эту ночь. Мать охотно встала с постели, когда Старик сказал, что не мешает наварить большую кастрюлю картошки на обед тому, кто наконец вновь вернулся домой после всех скитаний. Возбуждение, охватившее весь дом, плохо сказалось на Чарли, так как полежав немножко без сна с мрачным и раздраженным видом среди общего шума и гама, он вдруг взбрыкнул и выскочил вон под дождь. Он никогда не любил общества, особенно во время сна.

Удивительно было возвращение нашей свиньи среди темной ночи, но куда удивительнее оказалась другая новость, которая обнаружилась, когда свинья доела картошку и Старик стащил с нее штаны. В одном кармане Старик нашел новую трубку и большую плитку табаку, а в другом обнаружил шиллинг и бутылочку спиртного.

— Нелегкая меня побери, — сказал Старик. — Хотя вечные лишения и тяжелая жизнь и суждены ирландцам, но к этому созданию это не относится. Эй, — сказал он, обращаясь к свинье, — откуда все это у вас, уважаемая?

Свинья пристально посмотрела на Старика, но не ответила.

— Оставь на ней штаны, — сказала мать. — Кто знает, вдруг она будет приходить к нам каждую неделю и приносить в карманах всякие ценные вещи — бриллианты, ожерелья, а может, и денежные купюры, — да мало ли что попадется ей в Ирландии. Разве не диковинная жизнь настала в наши времена?

— Как знать, — отвечал Старик. — Вдруг она вообще больше не вернется, а будет жить себе поживать, раздобыв все эти славные вещи, и прекрасная одежда, бывшая на ней, уплывет из наших рук навеки?

— Поистине, твоя правда, — отвечала моя матушка.

Так что свинья была раздета догола и отправлена к свиньям.

Прошел еще целый месяц, прежде чем мы получили объяснение удивительному происшествию этой ночи. Старик услышал шепоток в Голуэе, перехватил полсловечка в Ги Дорь, слушок в Дингле. Все это он сложил вместе, и однажды вечером, когда день угасал и ночная буря с силой обрушивалась на нас, он рассказал нам следующую занимательную историю.

В то время по нашим местам ездил один благородный господин из Дублина, который рьяно интересовался местным диалектом ирландского. Этот благородный человек понимал, что в Корка Дорха живут многие, подобных которым не найти на целом свете и каких не будет уж больше никогда. У него была машинка, называемая граммофон, и ежели кто рассказывал сказку или легенду в присутствии этой машинки, машинка запоминала все, что слышала, наизусть и в состоянии была в точности теми же словами повторить все это в любое время, когда захочешь. Удивительная была машинка. На многих местных она навела страх, а многие и вовсе после встречи с ней онемели, и я сомневаюсь, что будут когда-нибудь еще люди, подобные им. И поскольку люди думали, что с машинкой связано какое-то проклятие и она несет беду, то у благородного господина чертовски туго шли дела с собиранием устных преданий.

По этой причине он иначе и не пытался собирать сказаний наших дедов и прадедов, кроме как в темноте, укрывшись вместе с машинкой в засаде в задней части дома, где оба они сидели, навострив уши. Был он, видно, человеком богатым, поскольку каждую ночь он тратил невероятное количество денег и спиртного, чтобы перебороть робость и развязать языки наших стариков. Слава о нем шла по всем окрестностям, и стоило разнестись вести, что он гостит сегодня в доме у Шемаса или, скажем, у Шона, как в этот дом тут же стягивались старики со всей округи в радиусе двадцати миль в поисках лекарственного напитка, который помогает развязать язык; нечего и говорить о том, что с ними заодно приходило множество людей молодых.

В ту ночь, о которой идет рассказ, благородный господин пребывал в доме Максимилиана О’Пинаса, тихо затаившись сзади в темноте, и подслушивающая машинка рядом с ним. По меньшей мере сотня стариков собралась вокруг, сидя безмолвно и невидимо в тени стен, и перед каждым из них благородный господин выставил по бутылочке спиртного. Изредка слышался всплеск слабого шепота, но в основном не было слышно ни звука, кроме шума воды, льющейся с неба снаружи, словно небожители опорожнили целое ведро этой мерзкой жидкости, выплеснув ее на мир. Если алкоголь и развязал людям языки, то не для бесед, а для того, чтобы смаковать по глоточку сверкающие струи спиртного и пробовать их на язык и так и сяк. Время шло, и делалась поздняя ночь. От стоящего в доме тяжкого молчания и шума дождя снаружи благородному господину понемногу делалось тяжко на сердце. В этот вечер он не записал ни одного сокровища мудрости наших предков, и пять фунтов на выпивку было потрачено зря.

Вдруг он услышал какой-то грохот в дверях. И при слабом свете огня он увидел, что двери приотворились, — на засов они не запирались никогда, — и показался вымокший до нитки бедный старичок, пьяный в стельку, который вместо того, чтобы идти, полз на четвереньках в силу тяжкого опьянения. Существо это мгновенно затерялось в темноте дома, но где бы оно там ни лежало на полу, сердце благородного господина забилось от радости, когда он услышал, что оттуда доносится мощный поток речи. Это была поистине быстрая, путаная и хмурая речь, — похоже было, что старичок сыплет пьяными ругательствами, — но благородный господин и ждать не стал, пока в ней удастся разобрать какой-нибудь смысл. Он спешно подскочил и пристроил подслушивающую машинку рядышком с тем, кто извергал поток ирландской речи. Благородный господин решил, что этот ирландский необычайно сложен, и сильно обрадовался, что у него есть при себе упомянутая все впитывающая машинка. Он понимал, что по-настоящему хороший ирландский отличается большой сложностью, а самый лучший ирландский должен быть практически неразборчив. Около часа времени прошло, прежде чем поток речи иссяк. Благородный господин был доволен плодами этого вечера. В знак признательности он сунул новую трубку, плитку табаку и бутылочку выпивки в карман старику, которого сморил пьяный сон на том самом месте, где он упал. Потом благородный господин отправился под дождем домой, и с ним машинка; он вежливо попрощался со всеми, кто был в доме, но никакого ответа не получил, поскольку хмель вовсю бушевал в головах всех бывших там стариков.

После этого по соседству рассказывали, что старичок этот удостоился высшей похвалы за те предания, что собрала за ним в тот вечер подслушивающая машинка. Предания эти отправились в город Берлин, в Германию, и то, что слышалось из прибора, представлено было на рассмотрение людям великой учености со всего Континента. Эти мудрейшие из мудрейших сказали, что они никогда не слышали столь сильного, поэтичного и малопонятного ирландского и что не следует беспокоиться за ирландский язык, покуда в пределах Ирландии слышна подобная речь. Они любовно наделили благородного господина высокой ученой степенью и, что самое интересное, создали небольшую комиссию из числа своих членов для тщательного изучения диалекта, записанного прибором, чтобы выяснить, не удастся ли извлечь из него некоторый смысл.

Сам я не знаю, был ли это английский или ирландский или и вовсе какой-то заморский неслыханный язык, на котором произнесена была древняя речь, записанная благородным господином у нас в Корка Дорха, но совершенно ясно, что все, что могло быть сказано там в тот вечер, сказано было нашей потерявшейся свиньей.