– Да, – тихо отозвалась девочка. – Спасибо вам, сэр.

Я улыбнулся ей и, повернувшись, пошел прочь из этой прогнившей изнутри обители порока. И улыбнулся вновь, когда, выйдя на улицу, увидел успевший остыть труп Зака в раскрытом мусорном баке. Такой гроб был ему к лицу.

Многие ошибочно полагают, что смерть – это страшная костлявая старуха в черном балахоне. Но настоящий цвет смерти – желтый. Листья желтеют по осени, выпуская в пучину забвенья жизнь, которую вдохнула в них природа. У старика желтеет кожа. Стены обветшалых домов становятся жёлтыми и начинают стонать от усталости, не в силах удержать тяжесть крыши, на которой всё так же, как вечность назад, воркуют голуби.

Мой дом был пропитан смертью в такой же степени, в какой и парами алкоголя. Лестница, ведущая в мой кабинет (впрочем, под столь громким названием следовало понимать единственную жилую комнату в этой обители упадка тела и духа), все еще довольно бодро справлялась с моим весом, но жалобно всхлипывала всякий раз, как я вёл за собой всё реже появлявшихся в этом уголке мира гостей.

Впрочем, одна такая гостья пребывала здесь уже достаточно долго, к счастью своему не посыпая солью гниющих ран моей обители. Её звали Элли. Всякий раз, когда я возвращался из мрака, становившегося гуще с каждым днем, она встречала меня сидя в кресле, которое раньше принадлежало Серджио. Встречала абсолютно голой. Соски ее больших грудей, казавшиеся всегда возбужденными, были подобны адским огненным стрелам, пронзавшим моё тело желанием. Ее гладкая кожа манила своим блеском в обманчивом свете фонарей, врывавшемся в окна. А если мой взгляд невзначай опускался к её бедрам…

Элли пришла в мой дом в поисках убежища. Обычно я не занимался подобными вещами, но ее соблазнительное тело, в тот день едва прикрытое коротеньким пальто, заставило мое животное начало одержать верх над здравым смыслом. Я приютил её, и она сполна отплатила мне за доброту.

Элли была детищем стародавнего социального проекта, названного «Спутницы». Суть его заключалась в создании искусственных женщин, лишённых всего того, чем прекрасный пол отпугивает мужчин. Сквозь призму лихолетья пороки слабого пола, превратившегося к сегодняшнему дню в большинстве своём в клан охотниц за большим куском мяса, стали в десятки раз заметнее. Назревал демографический спад. И вот кучка прыщавых умников, больше остальных обиженная избирательностью длинноногих красоток в выборе своего самца, разработала «спутниц», тех, кто мог сделать бесконечно сладкой жизнь любого парня или мужчины, независимо от размера кошелька или ступни. «Спутницы» не устраивали скандалов, у них не болела голова, они не смеялись над способностями своего мужчины в интимной сфере. И при этом могли иметь детей.

Проект просуществовал недолго. Церковь, оскорблённая столь грубым вмешательством в дела Всевышнего, потребовала законодательно запретить дальнейшую работу над «Спутницами». Если бы на долларе не было фразы «Мы верим в Бога», и эта фальшивая вера не впитывалась каждым гражданином страны с молоком матери, у идеальных женщин был бы шанс. Но им не повезло. Многих «спутниц» ликвидировали, остальные сумели скрыться и начать спокойную жизнь со случайными избранниками. Силовые подразделения, понимая абсурдность ситуации, были не слишком усердны в поисках искусственных женщин, а потом и вовсе махнули на них рукой.

И вот она – Элли, у меня на пороге. Её мужчина в припадке необоснованной ревности бросился на неё с ножом, и всё закончилось бы печально, не случись у ревнивца сердечный приступ. Опасаясь, что в смерти этого психа могут обвинить её, Элли пришла ко мне. Наверное, она посчитала, что моя справедливость честнее и надёжнее того, что может предложить закон отданной на растерзание мразям страны. Не буду лукавить, утверждая, что она ошибалась.

Я давно не жил с женщиной под одной крышей, и забыл, каково это – поступиться многими своими привычками ради того, чтобы просыпаться утром не в пасмурном одиночестве. Первые несколько недель было жутко тяжело прятать в несуществующий чулан ту половину Майка Гомеса, которая любую женщину свела бы в могилу. Ситуацию осложнял тот факт, что характер Элли был далек от заявленного разработчиками. Вместо идеальной женщины я получил безумно сексуальную, безумно истеричную и своенравную натуру, испытывающую одинаковое наслаждение от телесных ласк и от язвительных замечаний на мой счёт. Впрочем, разве не такой должна быть хорошая жена, сдавшая на «отлично» экзамен по очередному руководству к счастливой семейной жизни? Я не могу сказать, что наш с Кларой брак был без шероховатостей, что ясное небо над нашим домом никогда не рассекали молнии ссор и пустяковых обид, но Элли… Она возвела буйство страстей в абсолют, превратив мой дом из норы, куда я мог заползти, чтобы зализать раны, в распаханное артиллерийскими ударами поле боя.

Но я всё прощал ей и её точеным длинным ножкам в те мгновенья, когда эти самые ножки обвивали меня в предвосхищении экстаза. Враждующие стороны выбрасывали белый флаг и наслаждались коротким, но до краев наполненным солнечным светом, прижигающим струпья на сердце, перемирием. Минуты, в которые я готов был признаться Элли в любви, поклясться в верности до гробовой доски. Минуты, после которых побоище у домашнего очага возобновлялось и приобретало характер колониальной войны.

От происшедшего в «Шарме» у меня до сих пор тряслись руки. Я чувствовал себя так, будто из меня вынули душу, окунули ее в помои и вернули на место. И потому мне совсем не хотелось слушать очередную тираду Элли. И я знал, что делать. Сбросив непомерный груз одежды, я прильнул к ней и почувствовал закипающее в ней желание. Она хотела, чтобы я достиг с ней пика блаженства, но не позволила мне быть ведущим. Вместо этого, она связала меня страховочным тросом, что был меж нами в этом восхождении, и буквально потащила вверх. Я жадно ловил ртом воздух, не в силах сопротивляться ее безграничной власти, и спустя несколько минут пал к её ногам, совершенно обессиленный. Элли подняла с пола моё пальто, вытащила оттуда сигареты и с надменным видом закурила.

– От тебя пахнет тухлятиной, – недовольно сказала она.

– Дельце оказалось тухлым, – улыбнулся я, забрав у Элли свою пачку. – Я был у Хромого Джека.

– Что?! – взвизгнула Элли. – Гомес, ты совсем сдурел? А если бы тебя там пристрелили? Ты обо мне подумал? Куда мне идти?

– Ну, ты могла бы остаться здесь, зачем куда-то идти, – ответил я, прикусив зубами фильтр сигареты и чиркнув спичкой. Сизоватый дым наполнил лёгкие, сократив мой жалкий век еще на несколько недель.

– В этом гадюшнике? Ну, нет уж! Я терплю эту грязную берлогу только из-за тебя, Гомес! Нравится мне с тобой кувыркаться, сама не пойму почему! Вот сдохнешь – и уйду ко всем чертям! – Элли уже было не остановить. Сейчас начнёт про пауков по углам, про жирные пятна на письменном столе, про пружины в кресле, грозящие вот-вот впиться в её шикарную попку. – Развёл тут чёрт-те что, не хватает только блюющих наркоманов! А стол ты когда в последний раз мыл? Разве в таких условиях должна жить порядочная женщина… – я уже не слушал. Со временем можно привыкнуть засыпать даже под грохот проносящихся под окнами грузовых составов. И я, поблагодарив судьбу за то, что Элли не могла конкурировать с оными по громкости, отправился в царство Морфея…

Отмщение и правосудие… Довольно часто безумие человека, не способного перейти бездну мирового хаоса по тонкому мостику нравственности, ставит между ними знак равенства. И тогда фальшивая жажда справедливости становится оправданием самой грязной и омерзительной мести. Так было и со мной. До некоторых пор я нажимал на курок лишь потому, что смерти Винсента мне было мало. Я хотел утопить улицы в крови ночных тварей, чьи цепкие лапы унесли в небытие мою Клару. Я был одержим бесом ненависти к кукловодам этого продажного города. И, как и любой одержимый, не чувствовал боли и не ведал сомнений. В некоторой степени я завидую тогдашнему себе теперь, когда разуму, отягощенному свинцом вины, нет спасения даже в мире снов. Впрочем, вот уже месяц, как я мог не бояться того, что мои кошмары прорвут тонкую грань реальности и превратят в преисподнюю каждый миг моей жизни. Наваждения, терзавшие меня после убийства Серджио, постепенно отступили во мрак, из которого вышли. Но сны остались.