А я останусь сидеть здесь, на холодной, словно могильный камень, кровати. До суда, который постоянно откладывали, вероятно, выдумывая для меня казнь пострашнее. Но я не боялся за свою шкуру. Она не многого стоит. Не трясся я за нее и тогда, когда стрелял в своего напарника, бросившегося на меня, точно загнанная в угол крыса. Серджио сделал свой выбор, убив Николь. Женщину, которую я, кажется, полюбил. Он закрыл её глаза навеки выстрелом практически в упор. Я понимаю, насколько ужасной она и её муж, Александр, сделали его жизнь, лишив возможности быть мужчиной в полном смысле этого слова. Пробирочники, как в миру называли выращенные искусственно человеческие существа, были лишены репродуктивной функции. Будучи анатомически мужского пола, они были нефункциональны физиологически. «Это подло!» – кричал мне Серджио за минуту до того, как пуля из моего пистолета оборвала нить его жизни. И я был подлецом. Потому что предал его как брата, хотя он, по сути, был таким же мстителем, как и я. Подобно мне, он убивал тех, кто вырвал из его груди сердце и раздавил в кулаке. Но Николь… Неужели она действительно была холодной и бесчувственной, как пластиковая кукла? Неужели ей доставило удовольствие вносить модификации в гены пробирочников только из-за того, что она сама была бесплодна? Я выстрелил в то, во что верил сам. Я жил по принципу «любое зло должно быть наказано», но сам, как продажный коп, не принял наказание Вэнсов, вылетевшее из холодного дула черной «Беретты» отмщения. Я убил Месть, хотя сам питался лишь ей одной. Я убил себя, Майка Гомеса. Кто я теперь – не всё ли равно. Этот кто-то всё равно не доживет до Рождества.

– Гомес! – сизую дымку раздумий вспорол, точно консервный нож жестяную банку, голос охранника. – К тебе пришли!

Охранник поставил рядом с моей клеткой шаткий деревянный стул и махнул рукой кому-то в коридоре. Посетитель, цокая каблуками, подошёл к камере. Когда лампы осветили его лицо, я едва не потерял дар речи. Это был Карл Бенедикт, отец моей покойной жены. Он сделал всё, чтобы я оказался в сточной канаве, а когда я кое-как выкарабкался из нее, сделал вид, что меня не знает.

– Здравствуй, Майк, – произнес гость с натянутой улыбкой. – Кажется, ты здесь засиделся.

Карл Бенедикт сделал своё состояние на автомастерских, оказавшись в нужное время в нужном месте. Начав чумазым парнишкой лет тридцать назад, сейчас он мог позволить себе любую прихоть. И любую женщину. Смерть Клары сверкающим скальпелем разрезала тонкую белую ленточку любви, связывавшую его с Шэрон, женщиной, что пошла с ним под венец, ещё не зная, что станет богатой. После разрыва с Шэрон Бенедикт натурально съехал с катушек, затаскивая в постель всех, кто зажигал в нем пламень вожделения. Но какой бы сладкой не была страсть, ей никогда не затмить горечи утраты. Горечи, которая, словно рак, точит человека изнутри. Не только его тело, но и душу, заставляя видеть всё вокруг в черном цвете и в таком же цвете писать свой завтрашний день. Заставляя убивать других черной кистью депрессии. Бенедикт едва не уничтожил меня, когда жизнь Клары забрала чёртова Улица. Отнял у меня дом, сделал так, чтобы меня выгнали с работы. Но я выплыл. Выплыл и возненавидел его.

– Какого чёрта ты притащил сюда свою задницу? – сквозь зубы произнес я. – Решил позлорадствовать? Пшёл вон, и без тебя тошно!

– Успокойся, Майк, – спокойно ответил Бенедикт, расположившись на стуле. – Я признаю, что был несколько… неправ в той истории…

– Несколько неправ? – я подскочил с кровати, и если бы не прутья между нами, клянусь Богом, я бы придушил этого мерзавца. – Браво, мистер Бенедикт! Своим извинением вы просто растопили лед в моём сердце…

– Я сказал, довольно! – Бенедикт сорвался на крик. Довел я его. Впрочем, из нас двоих право на гнев было лишь у меня. Всё-таки, это не я втаптывал его в грязь. – Я пришёл не потому, что намерен извиняться перед такой падалью, как ты. Я хотел предложить тебе работу. Работу, которая только тебе по силам. Ты ведь не боишься законников.

– Для меня слишком поздно их бояться, – усмехнулся я и снова уселся на кровать. – Вот только здесь обстановка не очень-то располагает к работе.

– А если я сделаю так, чтобы тебя выпустили? – голос Бенедикта стал походить на голос торгаша, тщетно пытающегося всучить вам настоящий нож из дамасской стали каждый четверг.

– То есть ты хочешь вытащить меня тем, против чего я боролся? – я покачал головой. – Нет, папочка, меня не нужно покупать у закона, как породистого бычка. Я виновен. И я понесу наказание.

– Думаю, ты не в том положении, чтобы выбирать, спасет тебя чье-то большое сердце или чья-то звонкая монета.

– Выбор есть всегда, – возразил я. – И я предпочту смерть векселю на свою жизнь. Кроме того, здесь уже нечего спасать, – я тяжело вздохнул и лег на спину. Просто потому, что смотреть на потолок было приятнее, чем на моего собеседника. – Майк Гомес умер два месяца назад в доме Вэнсов. А то, что ты видишь перед собой – всего лишь юридическое недоразумение.

– Похоже, я действительно в тебе ошибался, – разочарованно сказал Бенедикт и поднялся со стула. – Тратить своё время и деньги на такое ничтожество слишком неэффективно. Вот, – он бросил мне через решетку, будто кость голодной собаке, маленькую белую карточку. – Если всё же захочешь мне помочь, отдай это капитану Кастелло. Он знает, что с ней делать. Это твой персональный ключ к свободе. Но не думай, что оказавшись на воле, ты сможешь от меня отделаться. Я заставлю тебя выполнить работу. Если, конечно, тебя не загрызут собаки.

– Какие ещё собаки? – удивленно спросил я.

Ответа не последовало. Вместо человеческой речи я услышал дикий вой и треск разрываемой плоти. О да, я этот звук не спутаю ни с чем. Однажды мне пришлось стать свидетелем того, как служители какого-то мрачного культа разорвали ни в чем не повинного парня на части голыми руками. Просто потому, что его выбрал их чёртов календарь. Я повернул голову и оторопел. Бенедикт больше не был Бенедиктом. Он постепенно раскрывался, подобно кокону, из которого на меня смотрели две собачьи головы, алчущие моей крови. Я закричал от ужаса, вернее попытался закричать. У меня больше не было рта. Его затянула предательская плоть, обретшая собственное сознание. Моё тело более не подчинялось разуму. Оно само встало с кровати и пошло к омерзительной химере, бесновавшейся по ту сторону решетки. «Нет, не надо, Господи, не надо!» – кричал я где-то внутри своей головы, не в силах противиться воле какого-то кошмарного кукловода. Собаки выпрыгнули из останков Бенедикта и, протиснувшись сквозь прутья, вцепились в меня своими острыми, как бритва, клыками. Они рвали и истязали, будто получали удовольствие от моих мук. Моё сознание не смогло вынести этой адской боли и прыгнуло в темную пучину забвения…

Психиатр, осматривавший меня сразу после заключения, сказал, что у меня небольшое искривление реальности на фоне нервного потрясения. Он слишком преуменьшал. Последнее время я буквально жил в кошмаре, из которого не было выхода, будто сам Дедал возвел внушающий ужас лабиринт в глубинах моего сознания и бросил в него моё «Я». Подобно удаву, этот лабиринт заглатывал мою реальность, заставляя видеть гидру страха в каждом зеркале, слышать её рёв в каждом звуке. Вот почему я так хочу скорее быть казнённым. Если даже небеса сочтут меня достойным лишь ада, это вряд ли будет хуже того, что я испытываю сейчас.

Видение прекратилось внезапно. Я почувствовал холодный поцелуй каменного пола и встрепенулся. Возле камеры никого не было. Охранник, что-то насвистывая себе под нос, прогуливался по коридору, помахивая стальной дубинкой. Будучи в глубине души садистом, он не так давно сломал мне ребро с её помощью. Но я молчал об этом. Потому что сам сделал бы так же с брошенной в клетку мразью, у которой руки по локоть в крови.

Я подумал было, что Бенедикт тоже был плодом моего больного воображения, но увидел карточку, которую он мне швырнул, в паре дюймов от себя. С трудом сев, я поднял её и вгляделся в золотистые буквы, выдавленные в толстом картоне. «Адвокатская контора Робина Уиллоу, Йеллоу-драйв, 54. Наши клиенты всегда по эту сторону решетки». Чёртов лис. Он хочет нанять для меня своего адвоката. А я ненавижу адвокатов. Я даже подписал отказ от общественного защитника. Потому что, когда человек оправдывается сам – это естественно. А когда его оправдывает другой, просто потому, что получает за это гонорар – простите, жутко уродливо выглядит. С другой стороны, мой отказ и обеспечил мне место в камере, потому как любой адекватный защитник в первую очередь добился бы замены пребывания в заключении до суда домашним арестом. Тем более, для толкового юриста моё дело не стоило выеденного яйца. Можно списать убийство напарника на самооборону. Можно приплести сюда длинную и грустную историю о моём несчастном детстве, папаше, лучшим другом которого была бутылочка, о душевной травме, вызванной убийством жены. Но я не хочу, чтобы судья и присяжные копались в моём грязном белье. Вина – это чувство одного. Её невозможно разделить.