Вопросы морали занимали очень большое место в духовной жизни римского общества IV в. В первой же четверти этого века официальными актами общегосударственного значения была утверждена победа христианской идеологии над традиционной языческой: в 313 г. был издан известный Миланский эдикт, а в 325 г. собрался первый съезд христианских епископов — известный в исторической традиции под названием Первого Вселенского собора. Однако эта официальная сторона дела не отражает всей сложности действительности. В Римской империи как в ее западной — латинской, так и в восточной — греческой половине общество продолжало придерживаться различных убеждений, и противоречия между ними не только не сглаживались, а наоборот, обострялись. Мало того, внутри этих двух больших делений возникали более мелкие. Язычники делились на приверженцев существовавших и вновь формировавшихся философских учений: стоиков, эпикурейцев (еще продолжал существовать сад Эпикура в Афинах), пифагорейцев, последователей Академии, а кроме того, неопифагорейцев и неоплатоников. Среди христиан возникали так называемые ереси: донатистов, монтанистов, ариан, несториан и многие другие. Каждый считал, что нашел путь к истине, порицал, а иногда даже проклинал своих противников. Верховная власть в IV в. (в лице, например, Константина, Констанция, Юлиана) тоже принимала активное участие в борьбе этих идейных движений. Не приходится поэтому удивляться, что историк этого периода, принимаясь составлять жизнеописания монархов, правивших и в предшествующие века Римской империи, положил в основу своего труда замысел представить прежде всего моральный облик изображаемых им правителей.

Если дать общее определение моральных установок Аврелия Виктора, то прежде всего следует отметить, что ни он сам, ни анонимный автор, написавший «Epitome» не принадлежат к христианам и очень далеки от церковных христианских кругов. В самом деле, ни в «De Caesaribus», ни в «Epitome» нет даже упоминаний о христианах. О религиозной политике Константина в изложении Аврелия Виктора имеется только одна фраза очень неопределенного содержания, именно: «Condendae urbi formandisque religionibus ingentem animum avocavit» (XLI, 12). Ее приходится понимать в том смысле, что основанию нового города (т. е. объявлению Византии новой столицей, Константинополем) и упорядочению религиозного вопроса он отдался с большим одушевлением. Но, по нашему мнению, нет оснований предполагать, что термин «religiones formandae» обозначает утверждение христианской веры, которой при Константине было предоставлено право на легальное существование. С другой стороны, в предыдущей главе о том же Константине Аврелием Виктором сказано, что им по восстановлению городов, разрушенных в борьбе с узурпатором власти Александром, в Африке «была учреждена должность жреца культа рода Флавиев» (XL, 28). Что же касается третьего историка, имя которого нам приходится неоднократно называть, именно Евтропия, то термин christiani употреблен в его «Краткой истории» лишь один раз, когда он говорит, что Юлиан преследовал христиан, не доводя, однако, борьбы до кровопролития.

Приведенные данные позволяют нам сказать, что все три упоминаемых историка оставались язычниками и в этом отношении были в некотором идеологическом содружестве. Это объясняет нам обильные заимствования позднейшего из них у более ранних (т. е. составителя «Epitome» у Аврелия Виктора и Евтропия). То же обстоятельство проливает некоторый свет на исключительный почет, который Юлиан оказал Аврелию Виктору. Наконец, еще одним выводом из сказанного явится признание морального критерия, с которым Аврелий Виктор подходит к оценке личности римских правителей Империи, не христианским, а вытекающим из положений античной философии, которую в этот тяжелый момент названные выше историки стремились особенно возвысить и укрепить. Преимущественно — это мораль стоиков, во многих отношениях близкая к христианской. Вместе с тем Аврелий Виктор полон уважения к традиции древней римской доблести, что проявляется во многих местах его сочинения. Так, в главе о Гае Калигуле он с возмущением говорит о том, как этот император надевал на себя диадему и требовал от приближенных, чтобы они называли его господином (III, 12). Историк потом не раз возвращается к этому мотиву в главах о Домициане и Диоклетиане. Его волнует и много раз упоминается им вопрос о засорении римской армии варварами, — особенно когда повествование его доходит до времени правления Константина (XL) мысль, по-видимому, настолько ему близка, что он ее приводит уже в главе III о правлении Гая Калигулы, при котором порицаемое им явление еще не было ярко выражено. Но это — традиционное отношение римлянина к миру варваров.

Аврелий Виктор любит предаваться размышлениям о судьбе людей, о доблести, о значении усилий и борьбы. Он заканчивает ту же третью главу о Калигуле мрачным признанием бессилия человеческих устремлений перед судьбой (III, 19).

В другом месте, в главе XXIV, посвященной Александру Северу, наш историк помещает пространное рассуждение о судьбе Римского государства. Он представляет себе его историю так, что от Ромула и до времени Септимия Севера оно непрерывно возрастало в своей силе, вследствие же действий, задуманных Бассианом (Каракаллой), остановилось как бы в высшем своем положении, а то, что оно после этого сразу же не распалось, было заслугой Александра Севера (XXIV, 8). Далее историк возвращается к основной своей мысли о причинах упадка Римского государства. Эти причины он видит в ослаблении внешней мощи и во внутренних распрях, в которых к тому же участвуют низшие классы и даже варвары (XXIV, 9). В дальнейшем мысль его усложняется и переходит в общую сентенцию об упадке вследствие распространяющейся преступности и недостатка образования и культуры. Итак, в конечном итоге наш моралист приходит к утверждению, что судьба людей и государства зависит от сил слепого рока, которому, однако, может долго и даже успешно сопротивляться человеческая доблесть. Но оказывается, что доблести человеческой приходится бороться не только против сил судьбы, но еще и сражаться с человеческими страстями, потому что ее сопротивление судьбе ослабевает по мере того как усиливаются людские пороки (XXIV, 10–11).

Однако Аврелий не останавливается на этом пессимистическом положении. В дальнейшем повествовании, в главе XXXIII, посвященной Лицинию Галлиену, он, правда, рисует весьма мрачную картину упадка нравов и общей морали, когда стало обычным причислять к небожителям людей, своей порочной жизнью не заслуживших права на честное погребение (XXXIII, 25), но при этом дает понять читателю, что есть еще какой-то фактор исторического процесса, в конечном счете, исторической судьбы. Это fides rerum gestarum — трудно переводимое выражение, которое мы понимаем как «прочность дел человеческих». По-видимому, в свете этого понятия надо рассматривать и оценку деятельности Дидия Юлиана, Констанция и Галерия. В главе XIX, посвященной Дидию Юлиану, человеку весьма образованному, знатоку права (iuris urbani), выдвинутому на престол преторианцами, но удержавшемуся на нем недолго, Аврелий высказывает мысль, что, кроме просвещения (eruditio), правителю нужно еще ingenium (XIX, 3). Здесь слово это надо понимать, несомненно, в смысле практического опыта, изобретательности. В противопоставлении с eruditio — это именно практическая деятельность. В обширной главе XXXIX, посвященной частично управлению Диоклетиана, Аврелий, повествуя о разделении тягости управления государством и о назначении цезарями Констанция и Галерия, с которыми оба августа того времени — Диоклетиан и Максимиан — решили породниться, говорит, что хотя те были людьми малообразованными, но достаточно знали нищету сельской жизни и военной службы и были прекрасными деятелями государства (XXXIX, 26). Далее мысль автора выражена очень сложно, но в ней выявляются две пары противопоставляемых понятий: sensu mali, буквально — «благодаря ощущению зла», т. е. «познавшие в своей жизни беду (или зло)», expertes aerumnarum — «кто не знает невзгод жизни» и sanctos prudentesque… promptius fieri и minus consulere. Из этих противопоставлений следует, что люди, прошедшие суровую школу жизни, скорее могут примениться к обстоятельствам и выполнить свой долг, а прожившие беспечно — менее полезны для совета. Следующий параграф закрепляет эту мысль на конкретных призерах. Здесь опять слово ingenium употреблено в таком же значении, что и выше. Упоминающиеся при этом Аврелиан и Проб отнесены Аврелием Виктором к положительным характерам.