— Что тут случилось? — удивился Микаберидзе, спуская ноги с нар.

— Ничего, кушать будем, — объяснил Арсен. — Ребята, буди всех, пусть идут!

— А что за спор был здесь, кто кричал?

— Ничего особенного. Мало-мало говорили про махорку, — объяснил Гамидов.

Гостеприимно разложенные закуски раздражали аппетит, но Бурденко хотелось продолжать шутку.

— Не хочу твоих вкусных вещей! Если ты такой щедрый, отдай мне горькую махорку.

— Потом он даст, когда у тебя не будет, — сказал Гамидов. — А теперь давайте мало-мало кушать будем, а то испортится все.

— Пожалуйста, пожалуйста! — пригласил, успокоившись, Тоноян и повернулся к Бурденко: — Иди хлеб кушать! Не бойся, махорку курить не буду и бросать не буду. Иди сюда.

— Вот теперь принципиально согласен! — с улыбкой заявил Бурденко, подсаживаясь ближе.

Не тронулся с места лишь Аргам Вардуни. Он ни словом не откликнулся на спор Тонояна и Бурденко. Ему казалось святотатством, что едущие на фронт люди спорят— и по поводу чего? Махорки…

— Знаешь, как у нас пастухи ягненка жарят? — спросил Мусраилов. — Так получается — ох! — все пальцы оближешь…

И он начал объяснять, как узбекские пастухи жарят ягнят целиком, не разрубая тушку на куски.

— Ничего, и так неплохо, — заявил Бурденко. — Не застревает в горле, гладко проходит куда надо!

Повернувшись лицом к Арсену, он весело пошутил:

— Помирились мы, Тоноян! Ты, видно, и колючий и мягкий, как шелк, — когда как придется.

— А ты что думал, товарищ Бурденко? Ведь я в армию не ругаться с товарищами пришел…

Таков был Арсен Тоноян. На селе многие считали его спорщиком. Когда он в чем-нибудь был убежден, а с ним не соглашались, он не щадил никого, каким бы авторитетом ни пользовался его противник на селе или в районе. Особенно спорил он с теми агрономами, которые не прислушивались к его мнению. Он был выдающимся хлопководом, со дня основания колхоза работал отлично и считал себя вправе подтягивать других. Почему у тракториста вспашка с огрехами? Почему агротехник не соглашается поливать хлопок? Разве по цвету листьев он не видит, что пора поливать? Ему всегда хватало поводов для споров и препирательств. На селе уже привыкли к этому и не обижались. Его прозвали — «колхозник Арсен», потому что при встрече с официальными лицами или выступая на собраниях, он неизменно начинал так: «Я, как колхозник, предлагаю в текущем году обработать залежные земли; я, как колхозник, предлагаю, чтобы наш колхоз заключил договор соревнования с одним из колхозов Узбекистана; я, как колхозник…» Иной раз молодежь поднимала его на смех. Но он упорствовал в своей привычке, словно хотел, чтобы люди раз навсегда выкинули из памяти прошлое «измученного батрака», как называл себя до 1929 года сам Тоноян.

Не совсем мирно прошел и последний трудовой день Арсена. Не разобравшись в порядке полива, другая бригада отвела воду от его участков. Тоноян вспылил, стал браниться. На шум пришел председатель колхоза. Вода уже текла на участок бригады Арсена.

«Ну, из-за чего крик поднял?» — справился председатель.

Еще не остывши от гнева, Арсен не отвечал, внимательно рассматривая мутную воду в канаве. Скворцы играли с бегущей к грядкам хлопчатника струей: они подлетали к пенистому загривку волны, пытались клюнуть пузырьки, но волна спадала, и скворцы отлетали, выжидая приближения следующей. Когда из вскопанной земли вылезали червяки, Арсен заступом отбрасывал их в сторону скворцов. Те сперва отлетали подальше, потом, осмелев, с пугливой радостью хватали червей.

«Подойди-ка, поговорить надо с тобой», — позвал Арсена председатель. Бригадир молча подошел, присел на бугорке. Председатель сел рядом с ним. «Сейчас говорил по телефону с секретарем райкома. Делегацию посылаем в Узбекистан. Поедет семь человек. Тебя назначим руководителем делегации». — «А кто войдет в состав делегации?» — оживился Арсен.

И тут опять начались споры.

В этот день и пришла весть о начавшейся войне.

Как старый красноармеец, Арсен тотчас же собрался ехать на фронт. Он не чувствовал подавленности, только болела душа, когда видел притихших детей. До рассвета проговорил он с женой, не сомкнув глаз ни на минуту. «Ты только за детьми хорошенько смотри, Манушак, а уж приеду я — за все твои мучения сторицей тебе отплачу!» Жена обняла Арсена, как никогда еще не обнимала со дня замужества. «Арсен-джан… мой светлый день, мое солнышко!»

Спали дети. Благоухали в садике розы и длинные, словно языки, темнозеленые листья майорана…

Перед глазами Арсена вставали залитые слезами лица детей, печальные глаза Манушак. А этому Бурденко все кажется, что он, Тоноян, только и думает, как бы поспорить!

Араратская равнина уже осталась позади. По обеим сторонам железнодорожного полотна высились оголенные скалы. Лишь кое-где торчали между камнями желтые стебли опаленной травы. За скалами тянулось пустынное поле, такое же голое и неприветливое.

— Ну, это уж, братцы, далеко не рай! — покачал головой Бурденко. — Как же ты позволил, товарищ Тоноян, чтоб эти поля остались необработанными?! Ну на что это похоже?

— Воды нет! — серьезно объяснил Арсен. — Воду приведут, увидишь тогда, какой виноград будет на этих камнях.

— А откуда здесь быть воде?

— Вон с той горы приведут. Если б не война, через один-два года воду уже привели бы на поля.

— Значит, помешала война?

— А что ты думал?

— Очень многому помешала эта война! — подхватил Ираклий Микаберидзе. — И эти поля должны ждать воды, пока кончится война. И девушки должны ждать, когда любимые вернутся домой. И матери со страхом и слезами должны ждать своих детей…

— Ясное дело! — кивнул Бурденко. — Из нас, может, многие не вернутся, но все равно гитлеровцам не устоять! Ясное дело. Но что бы там ни было, я хочу, чтоб Тоноян увидел, как расцветут эти спаленные солнцем поля, хоть он и не дал мне своей махорки.

— Вот это хорошее слово, давай руку! — воскликнул Мусраилов, протягивая руку Бурденко.

Поезд остановился на какой-то станции.

Один из бойцов предупредил:

— Ребята, сюда идут комиссар и старший политрук!

Бойцы смахнули сор с досок, туже затянули пояса, поправили пилотки. Лежавшие на нарах спрыгнули вниз, курцы потушили свои «козьи ножки».

Бурденко закрутил воображаемые усики. Аргам стал поспешно наматывать ослабевшие обмотки.

Он еще не справился со своей задачей, когда комиссар полка Шалва Микаберидзе и старший инструктор политотдела дивизии Аршакян поднялись в вагон.

Отрапортовав комиссару, Ираклий повторил его команду:

— Вольно!

— Садитесь, садитесь, — распорядился Аршакян. — Ну, как идут дела?

Тигран смотрел на Гамидова, как бы не замечая Аргама, хотя тот старался перехватить взгляд зятя. Военная жизнь, разница в званиях и положении как будто отдалили их друг от друга.

— Как ваша фамилия, товарищ боец? — обратился к Гамидову Тигран.

— Гамидов, Эюб Мусаевич.

— Откуда вы?

— Недалеко от Кировабада наше село, на берегу озера Геок-гела.

— Живописные там места!

— Точно так, товарищ старший политрук, красивей Гянджи города нет! — рявкнул Гамидов так громко, что все засмеялись.

— А как ты думаешь, разобьем мы гитлеровцев? Ведь если не разобьем, они и до Геок-гела доберутся!

— Разобьем! Почему нет? Тихо-тихо разобьем…

Кругом опять засмеялись.

— А почему «тихо-тихо»? — удивился комиссар.

— Это слово такое, привык. А если ударим, конечно, крепко ударим!

Политработники сели на нары.

— Читали сегодняшнюю сводку? — справился Аршакян.

Ираклий объяснил, что сводку еще не приносили.

Старший политрук протянул ему листок:

— Читайте громко, послушаем все вместе.

Ираклий начал читать. Все напряженно слушали его.

Бои шли на подступах к Киеву, под Ленинградом, на Полтавском направлении, у Одессы…

Далекие еще события как бы придвинулись, атмосфера в вагоне изменилась. Почему они задерживаются, почему так долго стоит на станциях поезд?