– Он без всяких претензий.

– Не он, а ты без всякой критической способности… Надо приучаться разбирать людей, потому что нет отвратительнее и глупее человека, который ходит с добровольно закрытыми глазами.

Наташа напряженно слушала. По ее лицу разлилось выражение недоумения и огорчения.

– Дети, которые в пороховом складе бегают с огнем в руках и радуются… Полутора тысяч в этом году нет… Откуда я их возьму? Осенью в банк… в город… Зина не сегодня-завтра невеста… Откуда же я возьму… А им точно праздник…

Голос Аглаиды Васильевны оборвался. Наташа бросилась к ней и стала горячо целовать ей руки и лицо.

– Я знаю, знаю… что все вы любящие, но пока доберешься до вашего сердца…

Аглаида Васильевна проглотила новые слезы.

– Сегодня Тёма стоит передо мной: точно я ему самая чужая… Глупый мальчик… Позови его…

Как-то через несколько дней, под вечер, от умирающего Тихона прислали за Аглаидой Васильевной. Она пошла с сыном. Карташев шел задумчивый, с какой-то пустотой в голове и сердце. В белой хатке с желтой печкой, желтым полом лежал под образами Тихон. Отец Даниил торопливо и угрюмо свертывал у окна дары.

– Позволил себе обеспокоить для успокоения умирающего, – сказал он, угрюмо подходя к Аглаиде Васильевне.

– Благословите, отец, – ответила она и, когда священник сделал крест, приложилась к его старой руке.

Отец Даниил более мягко проговорил, понижая голос:

– Желает повиниться перед вами… Прощайте ненавидящим вас…

У ног Тихона стояла испуганная Таня с заплаканными глазами, подпершись рукой.

– Лишние свидетели, удалитесь, – распорядился отец Даниил.

Карташев нерешительно стоял, когда Аглаида Васильевна, подойдя к Тихону, поманила сына. Тихон сделал движение, как бы желая освободиться или распустить что-то, сжимавшее его шею. После этого движения он долго и неподвижно смотрел в глаза Аглаиде Васильевне.

– Ты хотел мне что-то сказать? – спросила она, наклоняясь к умирающему.

– Хотел, – мучительно тихо прохрипел Тихон. Аглаида Васильевна поняла, что ему трудно говорить.

– О Тане не заботься: она всю жизнь у нас жила, и я не оставлю ее…

– Одна, – прошептал Тихон.

– Знаю… знаю, что негодяй обманул ее…

Тихон тоскливо кивнул головой.

– Знаю, что сын есть. Буду и о нем заботиться…

Аглаида Васильевна выпрямилась и опять наклонилась.

– Будь спокоен: господь слышит наш разговор.

Она опять выпрямилась и как бы не то утверждала выражением лица, не то спрашивала: «Все?» Тихон мучительно поднимал на нее глаза.

– Грешен, – прошептал он.

– Все мы грешны, – наклонилась опять Аглаида Васильевна.

– За добродетель вашу… окаянный… – судорожно заметил Тихон, – сжег…

Глаза Тихона с ужасом раскрылись и застыли на Аглаиде Васильевне. Она не то отшатнулась, не то поднялась, чтобы лучше сообразить.

– Скирду сжег? – спросила она жестко.

Аглаида Васильевна, обводя сына ледяным взором, смотрела в окно.

– Что тебя побудило? – Она с отвращением скользнула взглядом по жалкому лицу Тихона.

Воцарилось напряженное молчание. Тихон мучительно переводил глаза с потолка на пол и на стены. Карташев съежился и испуганно смотрел на мать. «Прощайте ненавидящим вас», – пронеслось в голове Аглаиды Васильевны, и горячий огонь боли и протеста загорелся в ее глазах.

– Дьявол, – прошептал Тихон, – всю жизнь смущал…

Тихон тоскливо заметался и рвал ворот рубахи. Его желтая волосатая грудь, впалый потный живот обнажились. «Умирает!» – мелькнуло в голове Аглаиды Васильевны.

– Прощаю тебя… и пусть господь тебя простит.

Тихон сделал нетерпеливую, судорожную, мучительную гримасу.

– Говори за мной: не яко Иуда, но яко разбойник…

Тихон рванулся, глаза его выпятились и замерли на Аглаиде Васильевне.

– Умер, – оборвала Аглаида Васильевна.

Таня с неестественным воплем бросилась к трупу…

Мать и сын возвращались домой.

Карташев в первый раз изменил своему обыкновению не критиковать матери.

– Это была как будто совершенно чужая для меня женщина, – говорил он Корневу, лежа с ним в своей комнате. – Ужасно странное и тяжелое впечатление… Какая гадость, в сущности, весь этот материальный вопрос: мать и добрая, и честная, и любящая… И его страх; кажется, чего бояться человеку? Все кончено, а точно вот прокурор приехал… Одарка! – высунулся Карташев из окна, увидев Одарку.

– Конон ни в чем не виноват… Тихон признался… Умер уже…

Одарка остановилась на мгновенье, подняла на Карташева глаза, опять опустила и тихо пошла. Но, пройдя немного, она остановилась, опять вскинула глазами на Карташева и, скрыв охватившую ее радость, преодолевая стыдливость, спросила:

– А чи то ж правда, панычку?

– Правда… я сам слышал.

Одарка ушла, а Карташев долго смотрел ей вслед. Корнев лежал и усиленнее обыкновенного грыз свои ногти. Карташев тоже раскис и уныло, бесцельно смотрел в пространство.

– Мы через неделю в город едем, – заглянула Маня.

Корнев и Карташев вскочили.

– Вот как! – изумился Корнев.

– Это вы виноваты, – тихо, с упреком бросила ему, убегая, Маня.

– Вот как! – повторил, нахохлившись, Корнев.

– Экую чушь Маня говорит, – сказал Карташев. – Я сейчас узнаю, в чем дело.

– Не ходи к маме, – остановила Зина. – Мама расстроена.

– Правда, что через неделю мы едем? Отчего?

– Оттого… Мама говорила, – и от интонации сестры Карташеву сделалось вдруг жутко, – что вы с Корневым в конце концов что-нибудь такое сделаете, что совсем ее скомпрометируете.

– Какие глупости! – с непонятной для него самого тревогой сказал Карташев.

– Вот и глупости…

– Едем? – спросил, подходя, Корнев.

– Едем, – ответила Зина.

– Ну, и тем лучше, – махнул рукой Корнев. – Какая же причина?

– Мама хочет несколько морских ванн взять.

– Н-да…

– Это Маня ему сказала, что он причина отъезда, – сказал Карташев.

– Какие глупости!

Корнев пытливо впился в Зину.

– Она пошутила…

– Нет, да, конечно, это ерунда, – поддержал Карташев, – мать так любит тебя.

– Наверно, ерунда: я уж там была…

– Мне самому странно, что я мог навлечь гнев… я, кажется…

– Ах, какая эта Маня! и выдумает же… Постойте, я сейчас ее приведу…

– Да нет, зачем…

Но Зина ушла и возвратилась назад с Маней. Корнев уже издалека услышал ее «кар».

– Ну? – говорила, входя, Зина и обращаясь к Мане.

– Я ж вам сказала, что из-за вас.

Маня, вытянув шейку, заглянула весело в глаза Корнева.

– Ну что ж… очень жаль… – развел он руками, и в голосе его звучало искреннее огорчение…

– Маня, что же ты делаешь? – рассердилась Зина.

– Ну что ж я могу тут, когда и мне тоже жаль, – ответила Маня и убежала.

– Капризничает… на нее как найдет.

– Нет, да я ведь не верю…

Часа через два на дорожке в саду Корневу попалась Маня с заплаканными глазами и быстро скрылась…

Через неделю – за три недели до назначенного раньше срока – в лунную, яркую ночь длинный ряд экипажей, повозок, тарантасов двигался в ровной степи, поспевая к поезду.

Корнев и Карташев добровольными изгнанниками ехали в тарантасе в ворохе свежего сена.

Звенит и побрякивает тарантас, летит пыль из-под высоких колес, садится на лицо, шею и спину, садится на сено, забивается в глубь его и пыльным сухим ароматом щекочет ноздри; тянет в степь, и рисуется она в последний раз неподвижной, безмолвной, приникшей к дороге: собралась вся и смотрит, задумчивая, вслед убегающим экипажам.

Теплом ласкает золотая луна и далекую степь и дорогу. Дремлет высокая тополь и смотрит в край пыльной дороги; скрипят ее старые корни и поют старые песни. Разгоняя тоску, запел и Корнев: