«Лапотники», как называли мы самолеты Ю-87 за их нёубирающиеся шасси, завидев нашу семерку, беспорядочно сбросили бомбы и повернули домой. Но две машины мы все-таки успели сбить.

На нас навалились подоспевшие «мессершмитты». Одному из них удалось зайти Дьяченко в хвост и дать прицельную очередь. Летевший рядом Лукашевич бросился на помощь другу, да опоздал. Правда, он сбил этого фашиста, но уже после того, как тот сумел атаковать наш МИГ.

Перевернувшись через крыло, самолет Дьяченко вошел в пике и устремился к земле. Мы ждали, что летчик выбросится с парашютом, но он почему-то медлил. «Прыгай! Прыгай!» — закричал я во весь голос, словно Дьяченко и в самом деле мог услышать меня.

У самой земли самолет вдруг резко вышел из пике и повернул на восток. Лукашевич догнал его и сопровождал до аэродрома.

После посадки выяснилось, что Дьяченко пытался, но не мог покинуть машину. Оказывается, во время пикирования открыть фонарь невозможно. После этого случая все наши летчики стали летать с открытыми кабинами. Я же лишился фонаря намного раньше, чем выявился его дефект.

Вчера мы, возвращаясь домой, по своей доброй воле «завернули» за линию фронта, а сегодня нам штаб дивизии приказал перед возвращением в Маяки обязательно проштурмовать вражеские войска между Унгенами и Бельцами. Принимая приказ по телефону, я заметил, что надвигается грозовая облачность и поэтому темнота наступит нынче раньше обычного. Командир полка пообещал сообщить мои соображения командиру дивизии. Через несколько минут звонок:

— Лететь во что бы то ни стало! Да, надо немедленно взлетать.

Идем навстречу широкой туче. Черная стена, расчерченная молниями, стоит перед нами. У меня на минуту появляется сомнение в успехе такого вылета. Развернуться бы и уйти на аэродром. Но тут же вспоминаю о характере комдива. Каждый его приезд на наш аэродром кончался разносом, смещением кого-то с должности, выговорами. Когда в боевом полете, перед испытанием, перед грозой вспоминаешь о своем высоком командире именно такое, когда думаешь о наказаниях, суровых словах, которые сорвутся с его уст, тогда теряешь трезвое, рассудительное отношение к своему делу и выполняешь его почти формально. Если я, очутившись перед грозовой тучей, возвращусь домой, мне комдив не поверит, что сделано это не из упрямства. А то еще обвинит в трусости.

До войны мне однажды пришлось увидеть, как молния попала в самолет, и он, падая, сгорел как спичка. Ищу, где туча пореже, и устремляюсь в это затянутое сеткой дождя окно.

Здесь, за черной стеной, чудесная погода: прямо перед нами за горизонт садится солнце, на мокрых дорогах блестят лужи, стекла немецких машин.

Мы в несколько заходов проштурмовали вражеские войска и легли на обратный курс.

И снова перед нами бушующая туча, теперь еще гуще. Ни одного просвета. Идем напролом. Из дня влетаем прямо в ночь. Вспышка молнии наполняет черный дождевой мрак ослепительным светом. Молния рядом. Но думаешь не о ней. Заботишься только о том, чтобы не отклониться от своего направления: где-то вблизи летят товарищи. Приборов не видно.

Минута длится очень долго. Но вот впереди уже забрезжил свет. В полумраке видны очертания местности. Звено Фигичева выскакивает из облаков рядом с моим. После такой тьмы приятно увидеть самолеты всей группы.

Однако здесь, по эту сторону тучи, в самом деле ночь. Куда лететь? Как добираться до Маяков?

Лучше всего найти железную дорогу, над ней дойти до Котовска, а оттуда домой рукой подать.

Некоторое время вся группа идет за мной. Но что это? Фигичев вдруг отвалил в сторону, за ним повернули и его ведомые. Куда он повел звено? Что за своеволие!

Бросаюсь в погоню, но самолеты словно растворяются в сумерках. Убедившись, что искать их бесполезно, выхожу на Маяки.

Сели в темноте, с фарами. На стоянке звена Фигичева не оказалось. Техник что-то мне говорит, а я думаю о своем. Из всей эскадрильи на аэродром возвратилась всего одна пара. Где же сели остальные самолеты, куда повел их Фигичев? А что, если заблудятся и ''идут в Молдавию? Нет, не может быть! Там, на западе, высекает молнии неутихающая гроза — надежный ориентир. Ну, а если они приземлились где-нибудь у соседей? Все равно должны были сообщить о себе.

С тяжелыми думами прихожу на КП. Виктор Петрович начинает обзванивать аэродромы, а я стою и проклинаю Фигичева. Нигде его нет — ни в Григориополе, ни в Котовске.

Иванов кладет трубку и говорит:

— Поехали на ужин! К утру все прояснится.

— Конечно, найдутся, — успокаивает Никандрыч, укладывая в папку какие-то бумаги. — Да, товарищ майор, Соколов прибыл.

— Очень хорошо, что прибыл, — заключает Иванов и внимательно смотрит на меня.

— Зачем так поздно нас выпустили на задание? — спрашиваю его убитым голосом.

— Вот завтра сюда прибудет сам, его и спросишь, — отвечает командир. — Понимаешь?

— Понимаю.

— Поехали.

В столовой было уже полно народу. Только за столом нашей эскадрильи сидел всего один человек — Анатолий Соколов. Улыбаясь, он шагнул мне навстречу, но, заметив, что я темнее тучи, озабоченно спросил:

— Что случилось?

Когда я рассказал, как потерял звено Фигичева, он даже рассмеялся.

— Тьфу ты! А я-то думал, в самом деле беда свалилась.

— Да, беда, и немалая.

— Брось хандрить! Найдутся, На войне всякое бывает, надо ко всему привыкать. В Монголии среди пустыни садились. Случалось, что наш летчик, выбросившись с парашютом, сталкивался со сбитым им самураем прямо в дикой степи. На ножах дрались… А здесь кругом своя земля. Так что завтра притопают как миленькие. Давай-ка подкрепимся. — И он пододвинул мне стакан со ста граммами.

— Закончил курсы? — спросил я.

— Какие теперь курсы! Отпустили, еле отпросился

— Как там в городе?

— Тишина.

— Мне бы хоть денек такой тишины.

— А я вот не выдержал. Панкратов где?

— Оставлен на курсах инструктором.

Возле нашего стола остановился командир третьей эскадрильи Назаров. Кивнув на пустые скамейки, он с усмешкой сказал:

— О, оказывается, командир-то здесь! А я считал, что и его нет. Вот ситуация: водки много, а пить некому.

Я знал, что Назаров несправедливо таит обиду на меня.

А ведь прошло почти два года с тех пор, когда произошел случай, обозливший его.

По прибытии из школы в полк я был зачислен в его звено. Мы с Мироновым стали его ведомыми. Однажды из-за небрежности командира чуть не произошло столкновение в воздухе. Назарова тогда строго наказали, а к нам назначили другого командира.

Соколов рассказал, как в условиях фронта можно выправить согнутые лопасти винта. Техники, конечно, уже знают опыт Халхин-Гола. У нас два самолета стоят с поврежденными во время приземления винтами. Мне представляется картина, как сейчас на аэродроме в Сынжерее ребята бьют кувалдой по дюралевым лопастям, стараясь, чтобы до утра самолет был в полной боевой исправности. Светлее становится на душе. Если до утра будут устранены повреждения на машинах Селиверстова и Дьяченко, если группа Фигичева сидит где-то недалеко отсюда, то завтра нам будет на чем работать.

Я снова отправился на аэродром звонить по телефону. Когда связался со штабом дивизии, неожиданно попал на командира.

— Кто это? — спросил он.

— Старший лейтенант Покрышкин.

— Покрышкин? Где твоя эскадрилья?!

Попробовал объяснить все по порядку, но сразу почувствовал, что комдив вложил иной смысл в свой вопрос. Он дал понять, что вся вина за случившееся лежит на мне.

В полночь возвращаюсь с аэродрома один. Тишина… Подышать бы чудесным безмолвием, которого так не хватает днем. Но мысли о завтрашнем дне заставляют забыть обо всем.

Пробираюсь к своей койке, укладываюсь, думаю о Фигичеве. Неужели он сделал это нарочно, подогретый завистью ко мне? По летному стажу он старше меня, а эскадрильей поручили командовать мне. Потом вспоминается приказ комдива о вылете в грозу.

За окном успокаивающая тишина, лицо приятно обвевает свежее, прохладное дыхание ночи. Друзья сладко похрапывают.