Переучивание — процесс скоротечный, но сложный. Летчикам надо перенести свои навыки, приобретенные в полетах, с одной машины на другую. Перенести лишь то, что необходимо, и одновременно обогатить себя чем-то новым.

Истребитель МИГ-3, на котором наш полк встретил вражеские самолеты 22 июня, потребовал от летчика немало новых навыков, дополнительных усилий в обучении. Эта машина мне понравилась сразу. Ее можно было сравнить со строгим, горячим скакуном: в руках волевого наездника он мчит стрелой; потерявший над ним власть окажется у него под копытами. Конструкторам вообще редко удается с одинаковым эффектом воплотить свои мысли в летные и огневые качества самолета. В любой конструкции обязательно найдется какое-либо слабое место. Но в каждом новом истребителе тех лет мы видели наши технические и творческие победы.

Отличные боевые качества МИГ-3 были как бы скрыты за некоторыми его недостатками. Достоинства этой машины становились доступными только для тех летчиков, которые владели умением находить их и использовать.

С переучиванием мы торопились. Чувствовалось, что на западных границах назревают грозные события. Немецкие разведчики все чаще и чаще вторгались в наше воздушное пространство. В начале июня командование дивизии выдвинуло к самой границе первое переучившееся звено.

Командир звена лейтенант Валентин Фигичев, смуглый, высокий, с большими черными бакенбардами, так не похожий на жителя Урала, откуда он родом, с гордостью принял ответственную вахту на самом краю нашей земли, у Прута. В нашем лексиконе появилось слово «Пырлица» — место расположения аэродрома подскока (с него можно было идти на перехват внезапно, как из засады).

На мою долю в эти дни тоже выпало сложное задание. Наше звено — теперь в обновленном составе: лейтенанты Дьяченко, Довбня и я — должно было испытывать собранные в Бельцах новые машины и перегонять на аэродром Маяки.

Почти ежедневные перелеты из Бельцев за Днестр немало способствовали мне и моим друзьям в овладении новой машиной.

МИГ-3 легко пикировал, набирая скорость свыше пятисот километров, делая после этого горку в шестьсот-семьсот метров. (И-16 мог дать горку значительно меньшую.) Такая большая вертикаль — это высота, а высота — это запас скорости. Мне полюбилась эта машина, качества и рисунок которой как бы подтверждали ее назначение: атака!

Поднимаясь на таком истребителе в воздух, летчик чувствовал себя сильным, уверенным. Отрабатывая фигуры высшего пилотажа, я думал о новых приемах воздушного боя, о том неожиданном для противника маневре, который ставит тебя в выгодное по отношению к нему положение. Ведь только это может принести победу в поединке. Когда в руках есть скоростная, хорошо вооруженная машина, мысль проникает в более сложные детали пилотирования, маневра, боя, ищет чего-то нового в нашем искусстве.

В эти дни я где-то вычитал о том, что человеку, чтобы среагировать на какое-то явление, нужно полсекунды времени. Хорошо обученный, натренированный летчик реагирует еще быстрее. Но у летчиков реакция тоже не у всех одинаковая. Чем она острее и точнее, тем неожиданней твои действия для противника. Чтобы выработать в себе это качество, надо в тренировочных полетах, рассуждал я, не бояться напряжения, чувствовать всегда, что ты идешь в настоящий бой.

Это было главной отличительной особенностью моей летной практики. Я любил пилотировать резко, любил предельные скорости и высоты, стремился довести до автоматизма координацию движений рулями управления, особенно на вертикальных фигурах и выходе из пикирования. Тот, кого пугало это, называл мои резкости «крючками». Но одно дело — рассудительная предосторожность, и совсем другое — недооценка возможностей самолета. Явно ошибались товарищи, считая, что воздушные бои с врагом будут происходить точно так же, как учебные над аэродромом, — строго по схеме и только в составе группы.

Адъютант нашей эскадрильи Овчинников, которого мне пришлось в эти дни обучать на МИГ-3, тоже нередко спорил со мной.

— Нельзя так обращаться с машиной, — возмущался он, — заставлять ее совершать не свойственные ей эволюции! Это к добру не приведет!..

— Почему несвойственные? — возражал я ему. — Если она подчиняется моей воле, значит может подчиняться и твоей! Но прежде надо самому стремиться сделать это движение.

— Что же я, по-твоему, бесчувственная болванка, посаженная в кабину?

— Да нет, между тобой и болванкой есть некоторая разница. Ее нельзя расстрелять, а тебя или меня, если мы будем так пилотировать, как ты, могут свалить на землю в первом бою.

— Брось стращать. У меня есть свое чувство машины.

— Правильно! — понравилась мне его мысль. — Но чувство нужно развивать — оно ведь тоже не терпит застоя и ограниченности. Смело иди на перегрузку, ищи пределы возможности для маневра и скорости.

Для примера я рассказал Овчинникову о том, как мне удалось применением нового способа прицеливания при воздушной стрельбе по движущейся цели добиться высоких попаданий. Я делал по сорок пробоин в конусе вместо двенадцати, предусмотренных оценкой «отлично».

— Но ведь тебя все буксировщики боялись! Даже отказывались возить конус. «Постреляет нас», — говорили они.

— Это излишняя боязнь и чрезмерная предосторожность.

— Предосторожность никогда не помешает. Зато боязнь, учти, может привести к беде. Так мы с Овчинниковым и не пришли к согласию. Но такие дискуссии во время разбора полетов заставляли сосредоточиться на главном. Надо было по-настоящему готовиться к воздушным боям. Каждому в отдельности и всем вместе.

По земле шел благодатный июнь. Зеленые холмы мягко очерчены, сады мелькают ровными строчками быстро перевернутых страниц, речушки и пруды взблескивают и тут же гаснут. Но вот широкие поля созревающих хлебов расстилаются сизым разводьем, тронутым зыбью. И взгляд задерживается на них…

Во время полета у самой земли, или, как мы выражаемся, на бреющем, внимание фиксирует только яркое, большое, все остальное лишь составляет неопределенный фон. Но то, что отмечают зрение и память, как раз и создает ощущение быстроты, скоростного наплыва местности, собственного полета.

Такое ощущение очень необходимо летчику. Желание как можно ниже пронестись над землей продиктовано стремлением быть в предельном напряжении, тренировать свою внимательность, быстроту ориентации. А еще — испытываешь потребность со всей глубиной почувствовать полет, словно бы через самого себя пропустить встречный поток красочной земли. На высоте такого удовольствия от полета не получишь. Там временами совсем теряешь зрительную связь с землей и придерживаешься одного горизонта или какого-то застывшего в стороне облака, расплеснувшегося внизу пятна лесного массива, ленты реки.

Перегоняя самолеты из Бельцев в Маяки, мы вдоволь натешились бреющими полетами. С Маяков нас забирали транспортными самолетами, а в Бельцах ждали собранные и заправленные МИГи. Быстрый осмотр системы управления, взлет — и вот мы уже демонстрируем над аэродромом высший пилотаж: крутые горки, стремительные виражи, пикирование с выходом почти у самой земли. Техники и инженеры довольны — машины ведут себя хорошо. Рабочие тоже охотно наблюдают такое зрелище. Только руководители стройки косо посматривают на нас: на аэродроме задерживаются работы.

В полетах над аэродромом и на маршруте мы действовали самостоятельно. Напарники мне попались толковые, смелые, и поэтому испытания новой техники стали для нас хорошей тренировкой. Я с удовлетворением вспоминаю солнечные дни первой половины июня. Они прибавили мне сил, умения и летной закалки.

Во время одного из прилетов в Бельцы я на несколько минут забежал на свою квартиру. Увидев меня, хозяин обрадовался, пригласил к себе пообедать. Я удивился: раньше этого не случалось. С чего бы такое гостеприимство? Искренне ли его радушие? Задерживаться я не мог и отказался от обеда. Прощаясь у двери, хозяин дрожащей рукой взял меня за плечо и взволнованно прошептал:

— Послушайте, на этой неделе Германия нападет на Советский Союз.