Мы достигли городских ворот. С внешней стороны у городской стены ютилось множество отдельно стоящих хижин из соломы или пальмовых листьев, в которых жили бедные поденщики или еще более бедные торговцы дровами и овощами. Оборванный парень закричал мне:

— Здоров ли ты, эфенди? Как дела? Как твое самочувствие?

Я остановился. На Востоке всегда надо располагать временем, чтобы ответить на привет.

— Благодарю тебя! Я здоров, дела идут хорошо, и мое самочувствие превосходное. А как твое здоровье, сын храброго отца, как идут твои дела, наследник благочестивейшего среди всех мусульман племени?

Я употребил эти слова, увидев на лице парня мешале. Джидда, хотя она в новейшее время и открыта для посещения христиан, считается священным городом, а жители таких городов получают привилегию носить особый знак. Через четыре дня после рождения ребенка ему наносят по три разреза на щеку и по два — на каждый висок, шрамы от которых остаются на всю жизнь. Это и есть мешале.

— Твои слова подобны цветам. Они пахнут, как гурии, дочери рая, — ответил человек. — И у меня все хорошо, и я доволен делом, которым занимаюсь. Оно будет полезным и для тебя.

— Какое у тебя дело?

— У меня есть три осла. Мои сыновья погонщики, а я им помогаю.

— Они у тебя дома?

— Да, сиди. Не привести ли мне двух ослов?

— Сколько я должен тебе заплатить?

— Куда ты хочешь поехать?

— Я здесь впервые и хотел бы найти себе жилище.

Он окинул меня странным взглядом. Чужеземец — и пешком! Это его поразило.

— Сиди, — спросил он, — не хочешь ли туда, куда я отвел твоих братьев?

— Каких братьев?

— Вчера, во время вечерней молитвы, пришли пешком, так же, как и ты, тринадцать человек. Я отвел их в большой хан [84].

Несомненно, это был Абузейф со своими людьми.

— Никакие они мне не братья. Я не хочу жить ни на постоялом дворе, ни в гостинице. Я хочу снять дом.

— Какое счастье! Я как раз знаю дом, где ты найдешь квартиру, которая даже для принца слишком хороша.

— Сколько ты потребуешь, если мы поедем на твоих ослах?

— Всего два пиастра.

Это составляло примерно двадцать пфеннигов с человека.

— Веди животных.

Он удалился тяжелым шагом и вскоре вывел из-за ограды двух ослов, таких маленьких, что они, казалось, могут пробежать у меня между ног.

— Они нас выдержат?

— Сиди, любой из них увезет нас троих.

Конечно, это было преувеличением, однако мое животное вело себя так, будто ему было не слишком тяжело. Не раз оно, почувствовав на спине всадника, пробовало пуститься бодрой рысью, однако быстро успокаивалось, а сразу же за городской стеной и вовсе перешло на шаг.

— Стой, — вдруг раздался трескучий голос откуда-то со стороны, — давай деньги!

В проломе стены справа от меня зияла четырехугольная дыра. В ней торчала голова. Прежде всего в глаза бросались огромные очки, в которых сохранилось только одно стекло. Ниже этого стекла я разглядел огромный нос, а пониже — большое отверстие, из которого, вероятно, исходили только что услышанные мною слова.

— Кто это? — спросил я нашего провожатого.

— Городской сторож. Он взимает султанский налог.

Я подтолкнул своего ослика к пролому и, чтобы позабавиться, вытащил паспорт.

— Что тебе надо?

— Денег!

— Вот!

Я сунул ему под незащищенный стеклом глаз султанскую печать.

— Прошу прощения, ваша милость!

Отверстие под носом закрылось, голова исчезла, и сразу же после этого я увидел, как в сторонке из-за остатков стены выскочил какой-то худой человек. Одет он был в старую, поношенную янычарскую форму: широкие голубые шаровары, красные чулки, зеленую куртку, а на голову был нахлобучен белый колпак с длинным, свисающим на спину концом. Это был храбрый привратник.

— Почему он убежал? — спросил я провожатого.

— У тебя есть паспорт от государя, и тебе ничего не надо платить. Стало быть, он, требуя денег, оскорбил тебя и теперь испугался твоей мести.

Мы двинулись дальше и через минут пять добрались до дверей дома, который, что бывает довольно редко в мусульманских странах, глядел на улицу четырьмя зарешеченными окнами.

— Здесь!

— Кому принадлежит дом?

— Ювелиру Тамару. Он сделал мне заказ.

— Ювелир сейчас дома?

— Да.

— Тогда можешь возвращаться. Вот тебе еще и бакшиш! Расточая благодарности, провожатый залез на одного из своих ослов и уехал прочь. Я вместе с Халефом вошел в дом, и чернокожий слуга провел меня в сад, где находился хозяин дома. Я высказал ему свои пожелания, и он сейчас же повел меня опять в дом, где показал несколько пустых комнат. Две из них я снял на неделю, за что должен был заплатить два талера, что надо было рассматривать как очень приличную плату. Но зато меня никто не будет выпытывать. Я назвал только имя, которым меня наградил Халеф.

После обеда я пошел осматривать город.

Джидда оказалась очень красивой. Я убежден, что она с полным правом носит свое имя: ведь Джидда переводится как «богатая». Гуляя, я все раздумывал о возможности посетить Мекку и не замечал, как вокруг меня становится все безлюдней. Вдруг внезапно — не сон ли это? — от воды донеслось:

Теперь пойду к канатчику…

Родная песенка на немецком языке! И где — здесь, в Джидде! Я оглянулся и увидел лодку, в которой сидели двое. Один из них был местный, что я заключил по цвету кожи и одежде. Лодка, конечно, принадлежала ему. Другой стоял в маленьком суденышке. Это была в высшей степени странная личность. На голове у него был накручен голубой тюрбан. Он носил красные турецкие шаровары, а поверх них — европейский сюртук устаревшего покроя. Вокруг шеи был обвязан желтый шелковый платок, а из платка вправо и влево торчали два стоячих воротничка того самого типа, который на моей дорогой родине обычно называют «фатер-мердер», то есть «отцеубийцей». На весьма обширную талию этот человек повесил саблю в таких громадных ножнах, что можно было предположить в них наличие сразу трех клинков.

Именно он-то и пел. Заметив, что я от удивления остановился, он мог подумать, что встретил среди бедуинов восторженного поклонника пения, потому что приложил левую руку ко рту, повернулся поэффектнее направо и запел:

Когда и турок, и русак Вдвоем насядут на меня…

Радость моя была еще большей, чем тогда, когда ютербуржец Хамсад аль-Джербая удивил меня своей песней в Доме на Ниле! Я тоже приложил руку ко рту.

— Пой дальше! — крикнул я певцу.

Не знаю, понял ли он меня, но немедленно предоставил возможность услышать себя еще раз. Тогда я и решился ответить йодлем [85].

Тут он испустил громкий радостный крик, бросил с головы тюрбан, выхватил из ножен саблю и замахал ею высоко над головой. Потом он снова отправил саблю на место, надел тюрбан, вцепился в руль и направил лодку к берегу.

Я пошел ему навстречу. Он выпрыгнул на берег, но, рассмотрев меня вблизи, остался, озадаченный, стоять.

— Турок, говорящий по-немецки? — с сомнением в голосе спросил он.

— Нет, я немец и лишь немножко говорю по-турецки.

— Значит, правда! Я не хотел верить своим ушам. Вы выглядите совсем арабом. Могу ли я спросить, кто вы?

— Писатель. А вы?

— Я… я… я… хм! Скрипач, театральный комик, судовой кок, личный секретарь, бухгалтер, супруг, купец, вдовец, рантье, а теперь турист, возвращающийся домой.

— Здесь вы, конечно, многое испытали! Стало быть, вы хотите домой?

— Да. Собственно говоря… в Триест, если по дороге не передумаю. А вы?

— Я снова увижу родину только через несколько месяцев. Что вы делаете здесь, в Джидде?

— Ничего. А вы?

— Тоже ничего. Может быть, мы поможем друг другу?

— Конечно, если вас это устроит.