Сидя на положенном на землю седле и медленно поворачивая перед собой поднос, Леандр рассматривал его, следя за тем, чтобы огонь не лизнул его усы и брови, и читал по медной доске, как по книге. Под бровью Леандра пульсировала вена, она, как часы, отбивала время, а волоски на загрубевшем лбу Леандра трепетали, как крылья бабочки. Как будто эти часы, которые столь неожиданно и для самого Леандра начали в нем свой ход, должны отсчитать какое-то свое время и определить точный час, прежде чем остановиться…

На протяжении всего рассказа Леандра Дед-ага Очуз сидел неподвижно, перебирая бороду так, будто держит в руке небольшого быстрого зверька и внимательно обнюхивает его, причем при каждом новом оттенке запаха, который он улавливал, глаза его загорались. У походных костров рассказывали, что иногда глаза Дед-аги Очуза теряют зрение и он, сходя с коня, не видит землю, как видел ее, когда на коня садился. Как бы то ни было, слушал он Леандра с подчеркнутым безразличием, однако напоминал при этом охотничью собаку, ищущую место, где уже была раньше, но не находящую к нему дорогу. Только то место, то логово было не снаружи, не за пределами шатра, а в нем самом, скрытое и поросшее временем. Ожидая, что знакомый ему запах, который он долго искал, разбудит воспоминания и поведет его туда, куда нужно, Дед-ага Очуз слушал Леандра. Он подстерегал тот момент, когда обнаружатся два нужных ему места: подходящее место для нападения на город в рассказе Леандра, читавшего по подносу, и соответствующее место в самом Дед-аге Очузе, с которого он и развернет свое наступление. И весь военный поход султана вместе с рассказом, который они сейчас слышали от Леандра, казался всем, кто присутствовал в тот вечер в шатре, гораздо менее важной частью другого, внутреннего похода, который в какой-то, пока еще неизвестный, момент сольется с первым в одно неукротимое движение ради осуществления того зарока, который еще раньше дал ага. По крайней мере так думали те, кто сидел в шатре. А Дед-ага Очуз, вдыхая запах своей бороды, думал совершенно другое.

Он вспоминал, как в эти окутанные пылью дни на марше как-то раз ближе к вечеру увидел нечто такое, о чем не мог с уверенностью сказать, что оно означает. Сидя в своем седле, он заметил пса, который пересек ему дорогу. Он понял, что пес пытается поймать светлячка. И вдруг все исчезло из виду. У него даже возник вопрос, а видел ли все это еще кто-нибудь из отряда, кроме него. И тут же пришла в голову мысль: «И я гонюсь за светлячком. Только он уже во мне, а я все еще гонюсь за ним. Проглотить – это еще не все. Свет даже после того, как его проглотишь, нужно продолжать завоевывать…»

Когда Леандр закончил свой рассказ, Дед-ага Очуз, находившийся на совершенно другом краю бороды, тоже, казалось, закончил обследование. Ему все было ясно…

На следующий день, когда турецкие войска вошли в Белград, Дед-ага Очуз одним из первых прорвался через городские ворота на Саве, стремясь раньше других добраться до церкви Ружицы.

«Каждый таскает за собой свою смерть до первого удобного случая», – подумал он и на скаку, из седла, боясь, как бы кто не опередил его, метнул копье прямо в замочную скважину. Оно вошло в него как ключ и высунулось с другой стороны, а сама дверь со скрипом открылась. И пока солдаты, со всех сторон окружившие церковь, разводили под стенами огонь, который тут же принялся лизать их, Дед-ага Очуз въехал в церковь и, не слезая с коня, начал концом сабли соскребать глаза чудотворной иконы Богородицы и слизывать прямо с лезвия целебную краску, до крови разрезая язык и надеясь, что к нему волшебным образом вернется зрение.

Все это время Леандр стоял перед церковью, там, где его и оставили. По его волосам было видно, что он скоро умрет. Он оказался единственным в городе, кто оставался без движения. Все вокруг бурлило и кипело во взаимном уничтожении. Но вена над глазом Леандра так же, как раньше, продолжала биться в неумолимом беге времени, а его брови, как бабочки, расправляющие крылья перед полетом, отсчитывали часы. И вдруг он понял, что его время истекло. Брови перестали двигаться, и Леандр, придя в себя, вместо того чтобы продолжать ожидание на открытом месте перед церковью, где Дед-ага Очуз зарубит его, как только выйдет из храма, бросился бежать сломя голову по узким белградским улочкам. За спиной Леандр слышал конский топот, но у него не было времени оглянуться и посмотреть, кто его преследует – Дед-ага Очуз или кто-то другой. Сквозь топот до Леандра доносилась ужасающая вонь, и он понял, что голову ему снесет обычный всадник, который во время боя от страха наложил в штаны. Вонь становилась все сильнее, и это означало, что преследователь приближается. Перед лестницей, спускавшейся вниз, к Саве, Леандр на мгновение остановился, как будто заколебался между двумя судьбами, но в последний момент стремительно полетел вниз по ступеням, топча ногами вечернюю тень домов, зазубренную, как пила. Топот копыт замер перед лестницей, и Леандр, спасенный от того, кто был на коне, и от его сабли, вбежал прямо в свою башню, тихую, как свежевымытая душа. Она была как чужая, и Леандр чувствовал себя странно, казалось, что его усы соприкасаются с ресницами и это мешает видеть. Наконец-то ему удалось спрятаться. Было 22 апреля 1739 года, это он знал. Но он не знал, что обе башни, стоявшие возле Савских ворот Белграда, были уже заминированы. Говорили, что за миг до взрыва петухи на них показали одно время и один ветер. В первый и последний раз – одно время и один ветер. Было двенадцать часов и пять минут, когда страшный взрыв поднял на воздух обе башни, исчезнувшие в языках огня, поглотившего тело Леандра.

«Женщина в первой половине своей жизни рожает, а во второй убивает и хоронит себя или своих близких. Вопрос только в том, когда начинается эта вторая половина».

С этой мыслью студентка-химик Геронея Букур разбила о собственный лоб вареное яйцо и съела его. На этом все запасы кончились. У нее были очень длинные волосы, заплетенные в косу, которой она пользовалась вместо рожка, когда надевала обувь. Жила она на самом бойком в Белграде месте – снимала комнату над кафе «Золотой бочонок», и ее холодильник был наполнен любовными романами и косметикой. Она была молода, комкала в кулаке, как носовой платок, бумажные купюры, когда шла за покупками, и мечтала о том, чтобы где-нибудь на море лечь в послеполуденное время на воду и полчаса поспать.

Ей хорошо запомнились отцовские руки, по которым, как волны, подгоняемые ветром, текли морщины, и она умела молчать в мажоре и в миноре. Все называли ее именем Геро, она обожала перец, и ее поцелуй всегда был острым на вкус, а под белым халатом химика скрывалась пара усатых грудей. Она была такой быстрой, что могла отгрызть себе ухо, переваривала пищу уже во рту и знала, что каждые несколько веков некоторые женские имена превращаются в мужские, в то время как остальные остаются тем же, чем были.

Однако имелось нечто, что ей никак не удавалось вписать в свою чистую картину мира. Это были сны. Откуда в такой простой жизни, где все ей было известно как собственные пять пальцев, каждый вечер возникало нечто столь необъяснимое, как сны? Нечто, что имело свое продолжение и после смерти.

«Сны реинкарнируют, – думала Геро, – причем чаще женские в мужском теле и наоборот… Скольких людей встречаю я в последнее время в своих снах!

Как никогда! Я уже просто перенаселена!»

Сделав такой вывод, Геро не долго думая купила амбарную книгу в твердом переплете и начала записывать свои сны по всем правилам двойной бухгалтерии.

Она была исполнена решимости вывести это дело на чистую воду. Она отмечала все, что появлялось в этих снах: фарфор, груши и постройки, единорогов и коней, шпильки для волос и корабли, диких ослов и ангелов, стаканы и дерево перидекс, опустившись на которое голубь превращался в ворону; кухонные стулья и оплодотворяющихся через уши ехидн, автомобили и рык пантеры, издающей сильный запах и обладающей непреодолимой привлекательностью для всех остальных диких зверей из ее снов, – все это она по мере поступления заносила в специальные разделы и каждому явлению присваивала номер, определяла цену и отмечала дату записи в книгу. Особенно часто в ее снах появлялась змея, которая не имела права переползать тень дерева. В таких случаях она обычно заползала на дерево и вела себя так, будто она ветка, до тех пор, пока на нее не садилась какая-нибудь птица. Тогда она задавала ей вопрос. Если птица не давала правильного ответа, змея ее заглатывала, и Геро не знала, следует ли такую ситуацию заносить в один раздел или в два. Другим явлением, тоже часто отмечавшимся в книге Геро, был крошечный мальчик. Отец этого ребенка не ел ничего, кроме мяса, а мать – ничего, кроме чечевицы; таким образом, из-за отца он мог есть только мясо, а из-за матери только чечевицу, из чего следовало, что в снах Геро ему придется умереть от голода.