Ну и какого, спрашивается, черта ты его сюда приволок? И что с ним, таким красивым и арабским, теперь делать?

— А то сами не понимаете, Михал Саныч… клятва Гиппократа и тому подобное…

Ну ты вот что, ингеле… ты, ежели хочешь байки кому рассказывать, то купи себе петуха… ну и так далее… а своим-то не надо, о'кей?

— О'кей, о'кей. Не надо.

То-то же. А хочешь, я тебе сам скажу — зачем?

— Что — зачем?

Ну ты сегодня прям какой-то заторможенный. Уточняю для особо трусливых. Зачем — приволок. Зачем — своею инвалидною спасательной артелкой под пули выскочил. Сказать? Чего молчишь-то? Ладно, скажу, так уж и быть. Очень поучаствовать хотелось, да? Думал, может, и на тебя пулька найдется. Ма-а-аленькая такая пулька, автоматненькая такая… чпок! — и в расчете. Так? Правда? Да что ж ты молчаливый-то такой… ладно, можешь не отвечать — и так знаю, что — правда. Только черта тебе лысого — пулька, понял? Тебе Осел что говорил? Саморазрушение — это, брат, искусство, это, брат, для профессионалов. А ты кто есть, со своей стороны? Ты, брат, обычная подлая трусливая сволочь, вот ты кто. Или трусливый сволочной подлец. Или…

— понял, понял, — или сволочной подлый трус… спасибо, вам, Михал Саныч, за своевременное напоминание. Куда б я без вас делся… приходите еще, ради Бога, не оставляйте меня в моей беспробудности, сделайте милость…

А че… я приду, ты не волнуйся. Я — как тот праздник, который всегда с тобой. Так что не сумлевайся.

— Ну и ладно, ну и хорошо…

«Тут больно?» — Он нажал на волосатую голень. Зияд ойкнул и сморщился. Мишка удовлетворенно кивнул: «Плохи твои дела. Кость задета. Так что надо в больницу. Иначе — каюк. Гангрена. Опоздаешь на пару дней — придется отрезать. Сначала — по колено. Потом — по самые яйца. А потом — и по самую голову.»

«Это как?» — не понял Зияд. Он еще не отошел от дикого взрыва боли, вызванного мишкиным движением.

«А вот так, — Мишка резко провел ребром ладони по собственному горлу. — Секир башка, Ахмад. Прощай мама, прощай папа, прощай серенький мулла. Аллах акбар, поминай, как звали. Здравствуйте, райские кущи и семьдесят девственниц с ножками нараспашку. Так что, ежели тебя такой сценарий устраивает, то можешь не спешить. Но если ты все-таки желаешь еще немного помучаться на этой грешной земле, то наоборот, надо вызывать амбуланс. И побыстрее.»

— «Нет. Амбуланс — нет.»

Мишка равнодушно пожал плечами.

«Ну как хочешь. Не веришь, не надо. Только зря не веришь. Я ведь вообще-то врач. Вернее, был им. Когда-то.»

Он отошел к столу и взял сигарету.

«Тебе не предлагаю. Чего зря курево на самоубийц переводить.»

«Я не Ахмад, — сказал Зияд. — Я Зияд.»

«Да по мне хоть Салах-ад-дин-у-рахмат-улла, — все так же равнодушно ответил Мишка, закуривая. — Я с тобой дружить семьями не собираюсь. Ты вот что, друг. Отдохни тут с полчасика и иди себе своей дорогой. Или ползи — потому как идти ты, вернее всего, не сможешь… Я, видишь ли, свою норму альтруизма сегодня уже на два года вперед отработал.»

Зияд опустил голову. Он не понимал многих слов, но общий смысл был яснее ясного. Незнакомец, столь неожиданно пришедший к нему на помощь, вовсе не собирался и дальше одаривать его своими милостями. Что же теперь делать? На одной ноге далеко не ускачешь — возьмут на первом же перекрестке. Кроме того, если срочно не обработать рану, то, судя по издевательским словам еврея, можно вообще отдать душу Аллаху. Как он там завернул насчет гурий, подлая обезьяна! Вот только попадет ли Зияд в рай — это еще вопрос. Можно ли считать его воином Аллаха, погибшим в священной войне с неверными? С одной стороны — да, ведь он исполнял задание моджахеда Абу-Нацера. С другой… хватит! — оборвал сам себя Зияд. Вот и ты уже про рай заговорил… не рано ли? Надо искать выход, выход… не может быть, чтобы все так глупо кончилось, не может быть… А собака-то, собака — вон как уставилась… и зубы скалит… так бы в горло и вцепилась, дай ей только волю. Грязный все-таки народ евреи — с собаками спят, и сами как собаки.

Что же делать? Зияд лихорадочно искал выхода… но выхода и в самом деле не было — смерть загнала его в угол, и спасения не предвиделось. Единственное, о чем он жалел сейчас, так это о том, что не заберет с собою достаточного количества врагов — тогда рай и в самом деле был бы ему обеспечен — настоящий шахидский рай. Знал бы — попросил бы у Абу-Нацера пояс смертника. Эх… теперь уже поздно… теперь даже ножика захудалого нету, чтобы зарезать этого, единственного доступного ему сейчас еврея — взять его с собою, как пропуск, чтобы было что предъявить у райских ворот. Может, и одного еврея хватит, чтобы стать шахидом?

Если уж умирать, так чтоб не зазря. Пусть дети хвастаются в школе своим геройским отцом, пусть жена получит причитающиеся семье шахида деньги и уважение, пусть батя важно встанет на сельской площади, раздавая сладости и конфеты в знак гордости подвигом сына, пусть мать, повязав чистый белый платок, раздает, на зависть соседкам, красивые интервью репортерам со всех концов света. Все лучше, чем быть разорванным на куски и скормленным собакам на полуденной рамалльской площади… Зияд осмотрелся и увидел ножницы, которыми еврей резал из старой простыни бинты на перевязку. Ножницы лежали совсем недалеко, в метре, не больше. Если сейчас, пока еврей не видит, перевалиться набок… вот так… а теперь незаметно протянуть руку… вот так… а теперь…

Квазимодо злобной молнией метнулся из своего угла, страшно клацнул зубами, ужалил где-то над локтем правой руки, отчего она вдруг сразу онемела и повисла, как мертвая, вцепился хищной хваткой в другую, левую…

«Нет! — закричал Зияд, оглушенный страхом и болью. — Нет!»

«Нет! — подхватил Мишка, оттаскивая от араба упирающегося и рычащего пса. — Квазимодо, мать твою… ты что, зачем?»

Вернув собаку в угол, он присел на корточки перед Зиядом.

«Ты чего это за ножницами тянешься, а? Ты, может, портной? Пошить чего хочешь или… как это… скроить? Нет? Тебе не стыдно, шахидская твоя харя? Я ж тебя от смерти спас десять минут тому назад, в дом занес, напоил, перевязал… а ты меня же и кроить хочешь?! Ну кто ты после этого, если не гнида? Тьфу, пакость!»

Зияд угрюмо молчал, тяжело дыша и баюкая правую руку. Таких неудачных дней у него не случалось с самого рождения. Теперь-то уж точно все. Он вдруг ощутил какое-то странное облегчение — вероятно, от того, что больше не нужно было убегать, прятаться, строить умные планы, хитрить, притворяться.

«Что ты расплевался, пес? — сказал он презрительно. — Собака, как ни плюет, верблюдом не станет… А стыдиться мне нечего. Ты — враг, а врагов убивают. Силой или хитростью — все равно. Главное — убить. Подумаешь — от смерти спас… перевязал… водой напоил… Дурак ты, оттого и напоил. Вы, евреи — дураки, вас обмануть легче легкого. Даже твоя собака умнее тебя. Хочешь звать солдат — зови, мне все равно. Загнали в угол, радуйтесь, псы. Только недолго вам радоваться. Всех вас передушим, не сегодня — так завтра. У нас времени много.»

Мишка удивленно рассматривал раненого:

«Скажите, пожалуйста… экая несвойственная вашему брату откровенность… с чего бы это вдруг? Или терять больше нечего, вот ты и раздухарился? А пограничников не боишься?»

«Дай закурить,» — ответил Зияд, даже не попытаясь придать этим двум словам просительный оттенок.

Мишка послушно вытряхнул ему в руки сигарету и только потом спохватился — а зачем? Правильно говорит араб — дурак он. Как это?.. — «Дурак — оттого и напоил.» Вот-вот. А теперь еще и сигарету дал в ответ на хамство. Он начал сердиться, прежде всего на себя самого.

«У вас-то, может, времени и много, но у тебя лично — на исходе. Так что ползи в свою Газу, пока я на тебя пса не спустил, шахид недостреленный.»

«Я не из Газы, — с упрямым достоинством возразил Зияд, как будто его местожительство имело какое-нибудь значение. — Я из Бейт-А?сане.»

Мишка вздрогнул. Он отошел в дальний угол и тихо встал там, сгорбившись и пристально глядя на ветвистую настенную плесень, как будто вытягивая из ее черно-зеленых иероглифов одному ему понятные откровения. Зияд докурил сигарету, примерился и начал вставать, придерживаясь за стенку. Пес, угрожающе ворча, смотрел из своего угла, контролируя каждое движение врага. Завершив нелегкий процесс вставания, Зияд выпрямился. Боль выбила из него прежний кратковременный кураж, и теперь он стоял, тяжело дыша и примериваясь — как бы поосторожнее, так, чтобы при этом не упасть, вытереть пот со лба. Задача выглядела почти невыполнимой, ибо обе руки его в настоящий момент были всецело заняты поддержанием тела в вертикальном положении, так что освободить хотя бы одну из них ради совершения сложного кругового движения, включающего, помимо прочего, еще и захват подола рубашки, представлялось совершенно невозможным. В дополнение к этому, Зияда подташнивало, голова кружилась, кровь стучала в висках двумя синхронными отбойными молотками, и поэтому он просто боялся потерять равновесие. Он прерывисто вздохнул и, не отрывая рук от стены, потерся лбом об ее грязную пупырчатую штукатурку. Легче не стало.