Сидели вокруг костра на пустыре. Лаг-ба-Омер — праздник костров, дружным заревом полыхающих по всей стране. Дети загодя собирают дрова — притыривают любую плохо лежащую доску, раздраконивают старую мебель на свалках, приделывают ноги деревянным поддонам во дворе супермаркета. Из того же супера уводят тележки, свозят добычу на пустыри, складывают костры шалашиком, шалашом, шалашищем — чтоб горело быстро и весело, чтоб летели столбом трескучие искры прямо в ночное прохладное небо, чтоб можно было сплясать вокруг огня дикую разудалую пляску, а потом попрыгать через поутихшее пламя, спечь картошку в углях и смирно посидеть, уставившись в завораживающее мерцание чернеющей огненной плазмы.

В такую ночь бомжам сам Бог велит запалить костерок. В такую ночь они и не бомжи вроде, а как все, и костерок палят не для того, чтобы от холода не подохнуть, и не потому, что идти некуда, а вовсе даже по иным, сугубо праздничным причинам. Правда, дрова они складывают не шалашом, а поэкономнее, в два бревна; зато горит долго и жар хороший, ровный. Да и картошку не пекут, а варят, потому как что взять с картошины, которая с одного бока сырая, а с другого горелая? Что? — Романтику дальних дорог? Может, кому-то эта романтика и нужна, но бомжам она совсем ни к чему, у бомжей ее и так переизбыток, романтики этой, а вот картошки, наоборот, мало. Так что они лучше картошечку-то сварят, вот так-то.

Компания подобралась веселая и нечопорная, впускали даже без смокингов, а галстук был повязан только у Полковника. Вообще-то Полковников было сразу трое, но с галстуком только один. Зато второй Полковник пришел в камуфляжных штанах, которые как раз накануне выменял у глупого китайца за пять скорпионов. Китайцам зачем-то позарез требовались скорпионы, а Полковник знал место, где их навалом. Третий Полковник пришел без ничего, и это его угнетало, но не слишком, поскольку обстановка была и в самом деле совершенно неформальная.

Еще были скрипач Веня и его друг-саксофонист, которого все звали Осел. Погоняло вроде обидное, но саксофонист нисколько не жаловался, а наоборот, поощрял. Мужик он был хороший, и Мишка как-то раз, решив сделать Ослу приятное, спросил, как его зовут по-настоящему. Давай, мол, я тебя буду называть по-человечески, а то Ослом как-то неудобно. Но Осел отказался, объяснив, что это просто такое у него профессиональное артистическое имя, что оно ему нравится, что есть у него друг, знаменитый русский саксофонист по имени Козел, так вот, тот Козел, а он — Осел, почти то же самое, так что зови меня, Миша, как звал, спасибо.

Саксофонист Осел ходил без саксофона, так же как и скрипач Веня без скрипки. Собственно говоря, никто из присутствующих никогда не видел Веню и Осла с инструментами, не говоря уже о том, чтобы слышать, как они играют. Может, они и играть-то не умели вовсе, а так — лапшу на уши вешали… но проверить это было решительно невозможно, потому что и скрипка, и саксофон были пропиты в незапамятные времена, если, конечно, вообще существовали. Так что приходилось верить на слово, вот все и верили, тем более, что у Осла, в качестве доказательства его музыкального прошлого, все-таки сохранилось его прежнее артистическое имя.

Женскую половину рода людского представляла дама по прозвищу Кочерыжка. То ли кто-то назвал ее настолько удачно, то ли сама она со временем — по странному свойству слов притягивать связанные с ними сущности — стала так походить на свое прозвище… но трудно было придумать более точное определение этому кромешному ошметку человечества. Бездомный мужчина — еще куда ни шло… более того, бездомность свойственна мужчине и оттого непременно прельщает его на том или ином этапе жизни; но нет ничего ужаснее и противоестественнее бездомной женщины, нет ничего гаже, жальче и отвратнее.

Все можно вынести, но только не это — не эту мерзость, не эту вонь, не этот сумасшедший смешок бесформенного обрубка, который мог бы быть матерью, или любовницей, или женой… да, да — всем этим, будь у нее такая малая малость — дом… всего-то навсего — дом!.. четыре дурацкие стены с дверью.

Почему именно Кочерыжка? Да потому, что если облупить с человека, как с капустного кочана, слой за слоем, все внешние его покровы — речь, семью, воспитание, культуру, круг знакомств, скучный набор стереотипов, именуемый мировоззрением, и оставить… оставить что?.. а черт его знает что… кочерыжку… вот-вот, кочерыжку… то именно это и останется — Кочерыжка.

Возраста Кочерыжка не имела, да и происхождения была неясного, ибо связной речью не владела, а пользовалась исключительно короткими интернациональными междометиями и мимикой, главным содержанием которой было выражение безоговорочного согласия. На праздник она пришла вместе с Полковником, тем самым, который был без ничего… что превращало его, таким образом, из Полковника-без-ничего в Полковника-с-Кочерыжкой.

Дополняли компанию Мишка и Квазимодо. Грустновато им стало без Василия, вот и выбрались в свет. Не все же бирюками сидеть — надо когда-нибудь и с людьми повстречаться, правда ведь? Веня да Осел — уже хорошо, будет с кем словом перекинуться. Даже Полковники сгодятся… хотя с Полковниками долго не пообщаешься — уж больно скучны и однообразны до безобразия.

Должность полковника была необыкновенно распространена среди бомжей — не меньше, чем должность Наполеона в психушке. Отчего-то бомжи полагали, что реальное или даже придуманное героическое военное прошлое — где-нибудь в Чечне или в Афгане — поможет им снискать хоть немного уважения на тель-авивских помойках. Увы… на помойках, хотя и находилось вдоволь самых разнообразных объедков, но уважение пребывало в катастрофическом дефиците. Можно сказать, не было его там вообще, уважения. Полковники объясняли этот факт большим количеством конкурентов. Каждый из них считал всех прочих Полковников наглыми узурпаторами, позорящими высокое звание офицера доблестной российской армии. Встречаясь, они всякий раз пытались разоблачить соперника, подловив его на вранье тем или иным замысловатым способом. Спорили обычно запальчиво, до драки.

Что же до конкретной тройки сидевших вокруг костра Полковников, то они находились в состоянии временного перемирия, хотя и не теряли надежду укотрапупить самозванцев каким-нибудь ловким обходным маневром. Поэтому пили они пока осторожно, тщательно отслеживая соответствие текущему градусу конкурента.

«Я вот что думаю, — солидно произнес Полковник в камуфляжных штанах. — Наверное, они их жрут.»

«Кто? Кого?» — испуганно спросил Веня.

— «Китаезы. Думаю, жрут они моих скорпиончиков за милую душу. Под пивко.»

«Ну это ты, положим, застрелил, — возразил тот, что с галстуком. — Откуда в Китае пиво?»

«Нет, что вы, что вы… есть у них пиво, есть, — вмешался Осел. — Я, когда был в Америке, там в китайском ресторане подавали. Настоящее пиво, разве что кисловатое, на мой вкус.»

«Гм…» — тот, что с галстуком, задумался. С одной стороны, мнением Осла, как сугубо штатского человека, а тем более — лабуха, можно было пренебречь. С другой — упоминание личного американского опыта придавало утверждению оппонента дополнительный серьезный вес и потому требовало соответствующего ответа.

Он откашлялся и сказал размеренным баском: «Что ж. Возможно, и так. Научились. Чучмека, как медведя, можно всему научить. Помню, у меня случай был один. Стояли мы тогда в Кандагаре…»

«Это ж какая дивизия, если не секрет? — вкрадчиво осведомился Полковник, пришедший с Кочерыжкой. — Уж не 103-я ли воздушно-десантная?»

Над пустырем повисла напряженная тишина. Полковник с галстуком снова откашлялся.

«Какой же это теперь секрет? — сказал он, пристально глядя на соперника, будто стараясь разгадать его коварную игру. — Теперь это уже не секрет. Да, вы правы, товарищ. 103-я воздушно-десантная дивизия, она самая.»

«Чушь! — радостно закричал Полковник в камуфляжных штанах. — Врете, товарищ полковник, или кто вы там будете. 103-я воевала в Кабуле, в полном составе. Мне ли не знать! Я там комбатом служил в 180-м полку. А в Кандагаре была 201-я мотострелковая, вот так-то!»