Инспектор промолчал. Ровак вынул сигару.

– Такие так и кончают, – сказал он и взглянул на инспектора, как бы ожидая подтверждения своим словам. – Чистые, святые, недоступные, – добавил он неожиданно и тихо рассмеялся. – Но чем была бы жизнь без мелких грешков, не правда ли, пан инспектор?

– Я вас не совсем понимаю, – заметил сухо Ольшак и пошел по аллее; обе женщины в черном уже миновали ворота.

– Например, рюмочка коньяку, – шепнул Ровак. – После этих похорон поминок не будет, так что никого из нас не пригласят добром помянуть покойного. – Ровак облизал пересохшие губы. – Вы не представляете, каким он был жестоким человеком, этот Сельчик.

– И неподкупным, правда? Лицо Ровака не дрогнуло.

– Простите, но из вас на каждом шагу, даже на похоронах, вылезает инспектор милиции. Неподкупным можно быть по-разному. Разве я, например, похож на человека, берущего взятки, а? Впрочем, может, и похож, – признался он самокритично. – Вы считаете, что это так? Я не выставляю напоказ своей чистоты, не мозолю ею людям глаза, не являюсь служителем святой торговой инквизиции, я просто обыкновенный чиновник.

– Нечем хвалиться, пан Ровак?

– А вдруг есть? По-вашему, лучше смотреть на людей как на пустое место, не замечать девушек, знакомых? А он часто мог на тебя взглянуть словно на столб!

– О мертвых плохо не говорят, – напомнил Ольшак.

– Вы шутите. По-моему, вы только тем и занимаетесь, что вытягиваете из меня эти признания, делая вид, что они вас не интересуют.

– Вы его очень не любили?

– Не любил, – признался ревизор и замолчал.

На улице совершенно не было тени. Иоланта и тетка Сельчика уже уехали. Ровак пошел к служебной «варшаве» своего шефа. На автобусной остановке одиноко стояла Барбара Кральская. Инспектор подумал, что, собственно говоря, мог бы взять машину, но с ними в комендатуре вечные хлопоты, да, кроме того, он и не обязан был ехать на кладбище. Ольшак вдруг почувствовал, как он устал. «Слишком много ношусь по городу, – подумал он. – Вот спина и разболелась». Инспектор встал рядом с Барбарой Кральской.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказал он, может быть, излишне резко.

Она с удивлением посмотрела на него.

– Мне прийти в милицию?

– Нет, я сам зайду к вам на работу. В автобус они сели вместе. Было еще несколько свободных мест, но на следующей остановке инспектор уступил свое место женщине с ребенком. Стоя в толпе, он смотрел сверху на темные, гладко причесанные волосы Кральской.

В последнее время Ольшак часто вспоминал ее. Сначала он думал, что она по каким-то неизвестным ему соображениям выгораживает мужа. Соседка сказала, что Кральский вернулся около часу ночи, то есть за несколько минут до смерти Сельчика. Показания Софьи Галан вряд ли стоило подвергать сомнению, с лестничной площадки действительно видна только дверь квартиры Кральских, это проверяли и он и Кулич. Да и зачем соседке врать? Значит, врала Кральская… Но почему? Даже если бы Кральский был свидетелем самоубийства, ему это ничем не грозило. Ольшак подумал, то богатое воображение осложняет жизнь офицера милиции, ибо он начинает строить слишком много версий. Но ничего не попишешь: приходится действовать на ощупь. Инспектор решил еще сегодня допросить Вой-цеха Козловского. Может, все-таки стоит его выпустить? Сомнительно, чтобы прокурор подписал ордер на арест, ведь есть только признание, и никаких доказательств совершенного преступления. Гораздо большее значение, чем эта кража, имеет бумажка с адресом. Если действительно имеет… Этих «если» и «может быть» было слишком много. «Не стоит торопиться, – подумал инспектор, – вдруг что-нибудь прояснит дело».

На Партизанской улице автобус попал в «пробку». Кральская поднялась и, улыбнувшись Ольшаку на прощанье, стала протискиваться к выходу. Ольшак посмотрел на часы. Лясочак уже, наверное, ждал его в парке. Автобус медленно двигался по узенькой улочке, но, вырвавшись наконец на простор, бодро покатил к площади Свободы. От остановки до ворот парка было еще с полкилометра. Ольшак еле плелся, вспоминая слова врача. «Больше движения, Ольшак, – говорил тот, – ты ведешь сидячий образ жизни. Твоему сердцу нужен кислород». Ну что ж, сегодня оно получило приличную порцию.

В парке было пусто. На лавочках центральной аллеи сидело несколько женщин с детьми, но на тропинке, ведущей к пруду, Ольшак никого не встретил. Только на деревянном горбатом мостике, соединяющем два озерца, инспектор заметил Лясочака.

– Я думал, вы уже не придете, – сказал тот, тревожно оглядываясь по сторонам.

Инспектор вынул пачку сигарет и предложил Лясо-чаку закурить, потом тяжело оперся о перила и с наслаждением затянулся. Лясочак молчал. Если бы он знал что-нибудь интересное, выложил бы сразу, не дожидаясь вопросов. Жил он у Виктории, скупщицы краденого, в одном из предместий. Виктория, разбитная бабенка, судилась уже неоднократно за нелегальную продажу водки и за спекуляцию. Со своими поклонниками она обращалась довольно грубо, кажется, даже била их. На толкучках, где она появлялась в цветастых платьях и высокой шляпе с полями, ее называли Графиней. Она не требовала от своих сожителей слишком многого, любила послушных и предоставляла им стол и жилье. Поклонник иногда приносил товар, покупал водку, но она никогда не настаивала, чтобы он слишком рисковал собой. Лясочак жил у нее уже несколько лет, побив своеобразный рекорд: так долго еще никто не задерживался у Графини. Жил он скверно. В кухне под окном стояла железная кровать, матрац был грязный и рваный, небрежно прикрытый цветным покрывалом. Под этой кроватью в коробке три года назад Ольшак нашел шубу, украденную у одной актрисы из квартиры на площади Свободы. Лясочак тогда сел в тюрьму. Правда, срок получил небольшой, так как его удалось уличить только в перекупке краденого. Ольшак, который вел следствие по этому делу, решил побеседовать с Лясо-чаком, когда тот выходил из тюрьмы.

– Почему ты не хочешь работать? – спросил тогда инспектор.

Лясочак даже не ответил. Попросил папиросу, спрятал ее в карман и вернулся к Графине. Через несколько месяцев они встретились снова. Милицейский патруль застал Лясочака на месте преступления, когда тот взламывал дверцу «варшавы», чтобы стащить бутылку коньяка, оставленную на заднем сиденье. Лясочак попросил о свидании с Ольшаком. Похудевший, с синими кругами под глазами, он жадно смотрел на стакан чаю, стоящий на столе.

– Что, Графиня кормить перестала? – спросил Ольшак.

– Не хочу в тюрьму, – сказал Лясочак. – Честное слово, больше не буду.

Ольшак спрятал тогда протокол в ящик.

Позднее они встречались в парке или на остановке автобуса. Лясочак много рассказывал о преступном мире. Это доставляло ему некоторое удовольствие, ведь он был там ничем, простой пешкой, вором, которому ни разу так и не удалось сделать собственное дело. В одном он только был непоколебим: никогда не говорил о Графине, но инспектор чересчур не нажимал…

– Что-нибудь нашел? – спросил Ольшак. Лясочак сжался и опустил глаза.

– Как сквозь землю провалилось, – сказал он и опять тревожно оглянулся. – Давайте сойдем с мостика, пан инспектор, здесь нас видно слишком хорошо. – Говорил он это каждый раз, когда разговор происходил в парке.

Они шли по пустынной аллейке, потом остановились под развесистым каштаном. Издалека доносились голоса детей.

– Излазил всю толкучку, пан инспектор. У Старосты, который торгует серебром, сейчас застой, никакого товара. Очевидно, это сделал кто-то не из наших…

– Ерунда, – пробормотал Ольшак.

– Ей-богу, пан инспектор. Сам удивляюсь. Для такой солидной работы требуется специалист…

– И без тебя знаю. А может, стоит спросить у Графини?

Лясочак сжался еще больше.

– Вы мне не верите? Я говорю чистую правду. У Графини ничего нет.

– Ну ладно, ладно. Приглядись на толкучке. Не думаю, чтобы вывезли это серебро. И еще одно. Меня интересуют часы марки «Омега», украденные, вероятно, третьего или четвертого сентября.