На первый взгляд корабль ничем не отличался от обычного грузового судна. Но средняя часть палубы имела странный вид. Казалось, будто кто-то построил там загон для скота; у подножья фок-мачты и на юте плотная переборка с отверстиями, входами и выходами шла поперек палубы от одного фальшборта к другому. Снаружи этот загон охранялся вооруженными часовыми. А внутри сидели, стояли или с равнодушным видом расхаживали перед рядом блестящих ружейных стволов человек шестьдесят мужчин и мальчишек в серой арестантской одежде. Все они были узниками английского короля, и загон на палубе служил местом их прогулок. Сама же арестантская помещалась ниже, между двумя палубами, под главным люком, а идущая вниз переборка образовывала ее боковые стены.

То был уже самый конец ежедневной двухчасовой прогулки арестантов, милостиво разрешенной его величеством королем Георгом IV, и все арестанты наслаждались отдыхом. Здесь, на солнцепеке, он не был столь приятным, как на корме под навесом, чья благословенная тень предназначалась только для больших людей, таких как капитан корабля, его помощник, военный врач Пайн, лейтенант Морис Фрер, а также для самых важных персон на корабле – капитана Викерса и его жены.

Было совершенно ясно, что арестанту, прислонившемуся к фальшборту, очень хотелось хотя бы на секунду избавиться от своего врага – солнца. Его товарищи, заключенные, сидя на комингсах главного люка или на корточках у теневой стороны заграждения, смеялись, болтали, сквернословили. Их веселье было отвратительно, и он держался в стороне, надвинув шляпу на лоб и засунув руки в карманы серых штанов.

Солнце изливало на него свои раскаленные лучи, все трещины и палубные пазы источали запах горячей смолы, но человек ничего не замечал – он стоял неподвижно, угрюмо глядя на сонное море. Он всегда стоял в той же позе здесь или на другом месте во время так называемых «прогулок», разрешенных арестантам после того, как «Малабар», скрипя всеми снастями, вышел из бурных вод Бискайского залива и с заключенных сняли кандалы, – сто восемьдесят каторжан, – к числу которых он принадлежал, получили возможность два раза в день вдыхать морской воздух.

Низколобые, груболицые преступники, сидевшие на, палубе, искоса поглядывали на одинокую фигуру и, кивая головой в его сторону, перемигивались, но от каких-либо замечаний вслух воздерживались. В среде преступников тоже есть свои ранги, и Руфус Доуз, приговоренный к смерти через повешение, впоследствии замененной' пожизненной каторгой, был в их глазах выдающейся: личностью. Его судили за ограбление и убийство лорда Беллазиса. Сочиненная им версия о том, что он случайно наткнулся на тропинке в Хэмпстедской Пустоши на умирающего человека, его, конечно бы, не спасла, если бы хозяин трактира «Три испанца» не показал под присягой, что когда умирающего спросили, является ли задержанный его убийцей, он отрицательно покачал головой. Поэтому с молодого повесы сняли обвинение в убийстве, но судили за ограбление; и Лондон, с интересом следивший за этим процессом, счел осужденного счастливцем, узнав, что смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой.

В плавучих тюрьмах существовал обычай не разглашать преступлений, совершенных арестантами, и держать их в тайне от товарищей с тем, чтобы каждый, если он пожелает, а прихоть тюремщиков ему не воспрепятствует, смог бы начать новую жизнь в принявшей его стране, где никто не упрекнет его в преступном прошлом. Но, как это нередко бывает со многими прекрасными правилами, их нарушают чаще, чем соблюдают, и потому почти все сто восемьдесят арестантов знали, за какие проступки осуждены их товарищи. Виновные в наиболее тяжких преступлениях хвастались своей изощренностью в пороках; мелкие преступники клялись, что их вина была намного страшнее, чем это казалось. Что же до Руфуса Доуза, то его преступление и неожиданная отмена казни вкупе с недюжинным умом, гордым характером и физической силой окружили его имя величественным мрачным ореолом. Этот двадцатидвухлетний юноша, державшийся особняком в среде арестантов, вызывал у них уважение и восхищение. Самые отпетые посмеивались за глаза над его изысканными манерами, но при встрече с ним лицом к лицу угодничали и пресмыкались, ибо на тюремном корабле самый крупный преступник – величайший герой, и единственный знак доблести, почитаемый в этом отвратительном содружестве, – это Орден Петли, даруемый рукой палача.

Молодой человек на корме, увидев высокую фигуру арестанта, прислонившегося к фальшборту, обрадовался возможности придраться к нему и тем самым нарушить монотонное течение дня.

– Эй, ты, не загораживай трап! – крикнул он и крепко выругался.

От окрика лейтенанта Фрера арестант вздрогнул. Хотя он и не загораживал трап, так как стоял от него в нескольких шагах, он послушно направился к люку.

– Отдай честь, собака! – воскликнул Фрер, подойдя к перилам. – Отдай честь, как положено, слышишь?

Руфус Доуз коснулся пальцами шапки, отдавая честь: на военный манер.

– Я живо прочищу мозги кое-кому, не забывайтесь! – продолжал бурчать разозленный Фред. – Наглое жулье!

Но тут его мысли отвлек шум на шканцах, где часовые сдавали оружие. Худой, высокий, чопорный человек с военной выправкой, надменным лицом и холодным взглядом вышел из кают-компании снизу и помог выйти (белокурой, жеманной даме среднего возраста. Это капитан Викерс из полка мистера Фрера, отправленный исполнять свой воинский долг на Земле Ван-Димена, выводил жену на предобеденную прогулку для улучшения аппетита.

Миссис Викерс было сорок два года, а выдавала она себя за тридцатитрехлетнюю. В течение одиннадцати томительных лет она слыла гарнизонной красавицей, а затем вышла замуж за чопорного Джона Викерса. Брак их не был счастливым. Викерс считал свою жену взбалмошной, тщеславной и сварливой, а она его – неделикатным, скучным и ничем не примечательным человеком. Дочь, родившаяся через два года после заключения брака, была единственным, что связывало эту неудачную пару. Викерс боготворил маленькую Сильвию, и когда ему было предписано длительное морское путешествие для восстановления пошатнувшегося здоровья, он перешел в N-ский полк, отправлявшийся в Австралию. Несмотря на решительный протест миссис Викерс, ссылавшейся на трудности с обучением дочери, он настоял на том, чтобы взять ребенка с собой.

– Если понадобится, я сам буду учить ее, – сказал он, – и ей незачем оставаться дома.

После долгой борьбы миссис Викерс наконец сдалась, отказавшись от мечты о совместной поездке в Бат, и последовала за мужем, всячески стараясь скрыть свое-недовольство. Когда корабль вышел в море, она, казалось, примирилась со своей судьбой и, в перерывах между ссорами с супругом, назиданиями дочери и распеканием горничной, пыталась вскружить голову грубоватому молодому лейтенанту Морису Фреру.

Джулия Викерс была прирожденной кокеткой. Ей: нравилось привлекать восхищенные взгляды мужчин, в этом она видела смысл своего существования; и даже здесь, на арестантском корабле, идя под руку с мужем, она искала повод для кокетства, чтобы не зачахнуть от внутренней пустоты и неудовлетворенности. В сущности, это было безобидное создание, просто тщеславная женщина средних лет, и Фрер принимал знаки ее внимания, отлично зная им цену. Более того, ее расположение было нужно ему – о причинах мы вскоре узнаем.

Обежав по трапу и держа фуражку в руке, он предложил ей свою помощь.

– Благодарю вас, мистер Фрер. Ох, эти ужасные лесенки! Один их вид бросает меня в дрожь. Бог мой, как жарко! Духота просто невыносимая. Подай мой раскладной стул, Джон! Спасибо, мистер Фрер! Сильвия, где Сильвия? Джон, ты захватил мою нюхательную соль? Кажется, на море все еще штиль? Ах, эти несносные штили!

Ее псевдосветская болтовня звучала довольно неуместно в двадцати ярдах от загона для «диких зверей» по другую сторону переборки. Но Морис Фрер об этом не думал. Непринужденная обстановка рассеивает страх. Неисправимая кокетка, потряхивая пышными юбками, демонстрировала свою сомнительную грацию перед ухмыляющимися арестантами, словно она веселилась на балу в Чэтеме. Возможно, если бы подле нее никого не было, она, хоть и с некоторым презрением, все же строила бы глазки каторжникам, имевшим более или менее приличный вид.