Придя в восторг от слова «голубчик», Майлс обхватил рукой ее тонкую талию, и Сара не оттолкнула его. – Тс-с! – шепнула она, хорошо разыграв изумление. – Я слышала шум!

И когда солдат от нее отпрянул, она как ни в чем не бывало разгладила свое платье.

– Никого же нет! – воскликнул он.

– Нет? Стало быть, я ошиблась. Подойди поближе, Майлс.

Майлс повиновался.

– Кто здесь лежит в лазарете?

– Не знаю.

– Допустим, но я хочу туда пройти. Майлс почесал голову и ухмыльнулся.

– Это запрещено!

– Но ты же раньше пропускал меня.

– Я нарушал приказ доктора. Теперь он не велел никого пускать, кроме него самого.

– Вздор!

– Нет, не вздор. Сегодня вечером сюда поместили арестанта. И к нему подпускать, никого не велено.

– Арестанта? – спросила она с интересом. – А что с ним?

– Не знаю. До прихода доктора Пайна приказано его не тревожить.

– Майлс, пропусти меня, – сказала она повелительным тоном.

– Не просите, мисс. Я не могу нарушить приказ.

– Нарушить приказ! Ты ведь только что хвастался, что тебе все нипочем.

Задетый за живое, Майлс разозлился:

– Хвастался – не хвастался, а приказ есть приказ. Она отвернулась.

– Что ж, хорошо. Если это вся твоя благодарность за то, что я теряю здесь время с тобой, то я сейчас же поднимусь на палубу. Там немало сговорчивых людей.

Майлс заволновался.

– Меня пропустит мистер Фрер, если я его попрошу, – сказала она.

Майлс тихонечко чертыхнулся:

– Сдался вам мистер Фрер! Ну ладно, проходите, коли вам хочется, но запомните, что это я вам удружил.

Она остановилась у трапа.

– Ты добрый малый. Я знала, что ты не откажешь мне. – И, улыбнувшись одураченному парню, она прошла в лазарет.

Там было темно, и только тусклый, туманный свет проникал сквозь наполовину задраенные кормовые иллюминаторы. Монотонный плеск воды от покачивания корабля на ленивых волнах служил как бы грустным аккомпанементом тяжелому дыханию больного, заполнявшему, казалось, все пространство каюты. Легкий скрип отворившейся двери разбудил его; приподнявшись на локте, он начал что-то бормотать. Сара Пэрфой остановилась в дверях и прислушалась, но никак не могла уловить смысл этого тихого, но беспокойного бормотания. Сделав знак рукой – а белый рукав ее платья отчетливо вырисовывался в полумраке, – она подозвала к себе Майлса.

– Фонарь, – шепнула она, – принеси фонарь!

Он снял с каната фонарь и посветил ей. В эту минуту больной резко поднялся на нарах и повернулся к свету.

– Сара! – пронзительно крикнул он. – Сара! – и стал шарить во мраке исхудалой рукой, словно желая поймать девушку.

С быстротой пантеры Сара выхватила фонарь из рук своего поклонника и в мгновенье ока снова оказалась у изголовья койки. Арестанту было около двадцати четырех лет. Небольшие мягкие руки сейчас конвульсивно сжимали одеяло, на небритом подбородке пробивалась густая борода. Черные глаза дико блуждали – в них был болезненный блеск горячки. Он тяжело дышал, пот бисеринками выступал на его смуглом лбу.

Вид у больного был страшный, и Майлс шарахнулся в сторону, вполне разделяя ужас горничной миссис Викерс. Сара застыла посреди каюты с фонарем в руке, впиваясь глазами в лицо арестанта, рот ее был полуоткрыт, лицо выражало страдание.

– Господи, на кого он похож! – выговорил Майлс. – Уходите, мисс, и закройте дверь. Говорю вам – он бредит!

Звук его голоса отрезвил девушку. Она поставила фонарь и бросилась к койке.

– Дурак, неужто ты не видишь, что он задыхается? Воды! Принеси воды! – И, обхватив голову больного, она прижала ее к груди, раскачиваясь в каком-то исступлении.

Покорный ее приказанию, Майлс окунул жестяную кружку в небольшой открытый бачок, закрепленный бугелем в углу, и дал ее Саре. Не поблагодарив его, девушка поднесла кружку к губам арестанта. Тот стал жадно пить и, закрыв глаза, облегченно вздохнул.

В этот момент чуткий слух Майлса уловил позвякивание оружия.

– Идет доктор, мисс! – воскликнул он. – Я слышу звон оружия, должно быть, часовой отдает ему честь. Уходите скорее!

Сара схватила фонарь и, открыв задвижку, погасила его.

– Скажи, что он сам погас, и держи язык за зубами, – сурово шепнула она. – А я уж как-нибудь вывернусь.

Она склонилась над арестантом, как бы поправляя подушку, а затем выскользнула из помещения как раз в ту минуту, когда доктор Пайн спускался по трапу.

– Эй, кто там? – крикнул он, оступившись. – Где свет?

– Сейчас, сэр, – ответил Майлс, возясь с фонарем. – Все в порядке, сэр. Он просто погас, сэр.

– Погас? Зачем же ты, болван, дал ему погаснуть? – проворчал Пайн, ничего не подозревая. – Экие вы все тут олухи! Для чего же фонарь, если он не горит?

И он пошел вперед, вытянув перед собой руки, а Сара Пэрфой тем временем прошла как тень мимо него и поднялась на верхнюю палубу.

В арестантской, находящейся между двумя палубами, царила темнота, наполненная гулом голосов. Караульный у входа был обязан «предотвращать всякий шум», но он свободно толковал этот параграф служебного устава, и пока арестанты не начинали кричать, горланить и драться, что с ними нередко случалось, – он их не трогал. Такая тактика в соблюдении тюремного распорядка диктовалась простым благоразумием – ведь не мог часовой в одиночку противостоять скопищу арестантов, а те, если на них оказывали давление, поднимали такой страшный галдеж, что в нем тонули все голоса, и это лишало начальство возможности наказать кого-либо в отдельности. Не мог же один солдат подвергнуть порке все сто восемьдесят человек, а зачинщиков скандала найти было невозможно. Поэтому арестанты пользовались негласным правом тихо разговаривать и прохаживаться внутри своей дубовой клетки.

Человеку, спустившемуся с верхней палубы, могло бы показаться, что здесь царила непроглядная ночь. Однако глаза арестантов, привыкшие к беспросветному мраку, свободно различали окружающие предметы.

Площадь тюрьмы была пятьдесят футов в длину и пятьдесят футов в ширину, а высота ее достигла примерно пяти футов и десяти дюймов, что составляло расстояние, отделявшее одну палубу от другой. В некоторых местах переборки были сделаны отверстия достаточно широкие, чтобы в них мог пройти ружейный ствол. В кормовой части, примыкавшей к помещению для солдат, находился люк, похожий на жерло кочегарской топки. Сначала могло показаться, что это сделано с гуманной целью – для вентиляции помещения, но это впечатление вскоре рассеивалось. Отверстие было ровно такой величины, чтобы в него можно было пропустить ствол маленькой гаубицы с нижней палубы. В случае бунта солдаты могли бы прочесать тюрьму шрапнельным огнем. Очень мало свежего воздуха проникало в помещение через стенные отверстия, а основной его приток шел через палубный люк. Но так как люк находился только в одном конце тюрьмы, то свежий воздух поглощался двадцатью или тридцатью счастливцами, лежавшими под люком, а до остальных ста пятидесяти человек он почти не доходил. Порты были все время открыты, но их почти целиком заслоняли нары, подходившие к ним вплотную, и воздух, поступающий через порты, являлся как бы собственностью тех, кто эти места занимал. Нар было двадцать восемь, на каждых – по шесть человек. Нары проходили двойным ярусом по двум сторонам тюрьмы – по десяти с каждой стороны и восемь у перед ней части, напротив дверей. Для одних нар отводилось пять квадратных футов и шесть дюймов. Однако последние были урезаны из-за недостатка места; но и при такой скученности двенадцать человек все же были вынуждены спать на полу.

Пайн не преувеличивал, когда говорил о скученности на арестантских кораблях, а так как он получал по полгинеи за каждого человека, доставленного живым в Хобарт-Таун, у него были все основания жаловаться.

Еще всего лишь час назад, когда Фрер заходил сюда, все арестанты лежали, укутанные одеялами. Сейчас все выглядело иначе, хотя при первом же лязге засовов все арестанты обычно кидались на свои нары и притворялись спящими. Как только глаза привыкли к густому тюремному сумраку, перед пришедшим открывалась необычная картина. Группы людей в самых невероятных позах лежали, стояли, сидели или расхаживали взад и вперед. Это было повторением сцены на кормовой палубе, только здесь эти озверевшие полулюди не боялись надзора стражников и чувствовали себя раскованней в своих движениях. Словами невозможно описать уродливую фантасмагорию тел и голов, копошащихся в тлетворном зловонии этой кошмарной тюрьмы. Калло[4] мог бы изобразить ее или Данте создать своей фантазией, но все иные попытки оказались бы бессильными. В человеческой природе есть непознаваемые глубины, подобные наполненным ядовитыми миазмами темным пещерам, проникнуть в которые никто не решится.