Словом, отвлеченные идеи и действительный мир могут оставаться без всякой связи. Идея сама по себе, природа сама по себе. Первая служит темой волшебных сказок, вторая остается хаосом – необъяснимым, непонятным. Связать отвлеченную идею с реальными явлениями – дело, требующее упорного труда, адского терпения и великого ума. Не того ума, который воздвигает воздушные замки, не справляясь с действительным миром, а строгого, точного, осмотрительного гения Ньютонов, Пастеров, Дарвинов, – гения, который держит себя в ежовых рукавицах, проверяет каждый шаг свой свидетельством внешних чувств, обнимает одним взглядом громаду фактов, не упуская из вида мельчайших и ничтожнейших.
Идея униформизма, как мы уже видели, принадлежит к числу тех основных идей, которые древни, как сама мысль. Пифагор, Аристотель, Страбон, Леонардо да Винчи, Бернар Палисси, Дженерелли, Гёттон, Плайфэр пытались восстановить историю Земли на основании этого принципа. Попытки не увенчались успехом. Наконец взялся за ту же задачу Лайель и решил ее. Многое сделали его предшественники; подготовили материал, разработали отдельные элементы проблемы; но главное в работе Лайеля – синтез накопившихся материалов при помощи нового метода – принадлежит лично ему.
Как и все великие ученые, он отличался крайней осторожностью в своих выводах. Осторожность, почти боязливость, весьма естественна со стороны людей, привыкших разбираться в хаосе явлений. Они по опыту знают, как легко «парить орлом под облаками» и как трудно пробираться по земле, в чаще фактов, которые, куда их ни гнешь, упрямо говорят свое. Отсюда боязнь умозрений, априорных доктрин, гипотез.
Но эта осторожность вполне совместима с железной логикой, которая не позволяет останавливаться на полдороги, топтаться на месте или поворачивать вспять из-за каких бы то ни было соображений. Напротив, мыслители вроде Дарвина, Лайеля, Лавуазье отличаются способностью доводить до конца, исчерпывать до дна, прослеживать до отдаленнейших последствий свои принципы. Их не страшит никакое отрицание и никакое утверждение, если они убедятся, что этого требует логика фактов.
Но редко встречаются даже среди величайших мыслителей люди, способные «выдержать характер» во всех сферах явлений, какие только представятся их мышлению. Хорошо, если ученый сумеет обойтись без противоречий и недомолвок в той области, которую отмежевал для своих личных исследований. Как геолог Лайель безупречен в отношении логики, единства и последовательности взглядов. Однако, выходя за пределы этой области, он поддавался общей слабости – стремлению проводить искусственные границы, за которыми господствуют уже не научные принципы, а «семь пятниц на неделе»… Как в научных (негеологических), так и в политических мнениях, мы замечаем у него какую-то недоделанность. Мысль его течет ладно и складно и, кажется, разовьется до конца, до всех возможных последствий и выводов, как вдруг – зацепилась; и кончено – дальше ей уже не пробиться. В научной области это отразилось на его отношениях к эволюционизму.
Казалось бы, кому, как не Лайелю, ратовать за эволюционный принцип в биологии. Он более, чем кто-либо подготовил его торжество, показав, что неорганический мир нашей планеты образовался путем медленного развития. Среда, арена действия организмов – результат метаморфозы, длившейся в течение бесконечных веков; а сами организмы? Казалось бы, и к ним следовало применить тот же принцип. Но Лайель ратовал против эволюционизма в биологии.
В его время эта теория нашла защитников в лице Ламарка и Сент-Илера во Франции, Окена и других натурфилософов в Германии. Воззрения Окена немногим отличались в своей научности от «Метаморфоз» Овидия. Это был самый бесшабашный разгул фантазии. Натурфилософы не хотели делать выводы из фактов, напротив, – факты притягивались за волосы к грезам философа. Для того, чтобы познать действительный мир, нужно было отвернуться от него, закрыть глаза и вглядываться в образы, рисуемые фантазией. Понятно, что при этом мир населялся призраками. Окен описывал организмы, созданные по типу планеты, проводил параллель между черепом и тазом, доказывал, что есть «животные – кишки», «животные – сосуды» и тому подобное. В связи с таким «методом исследования» находился и слог натурфилософов – высокопарный, туманный, аллегорический – слог пифии, рассчитывающей не столько убедить, сколько одурманить профана.
Понятно, что такое направление могло только дискредитировать идеи эволюционизма, и в этом отношении ничего, кроме вреда, не принесло. Представьте себе портного, который, взяв кусок бархата или парчи, искромсал его, изгадил, обвалял в грязи и пришил к лохмотьям. Никто бы не поблагодарил за такую мантию. Так именно распорядились натурфилософы с плодотворной идеей эволюционизма.
Теория Ламарка имела гораздо более научный характер. Но и он принимал превращение видов a priori, в силу логической необходимости, а не как вывод из фактов. Ему не удалось открыть механизм этого превращения. Он высказал много глубоких, истинно пророческих мыслей, которые подтверждает и развивает современная биология, но общая теория его имела характер умозрения. Действительный процесс, происходящий в природе, оставался невыясненным вплоть до Дарвина.
«Philosophie Zoologique» Ламарка произвела сильное впечатление на Лайеля.
«Я проглотил Ламарка en vogage, – пишет он Мантелю, – как Вы – Сисмонди, и с таким же удовольствием. Его теории доставили мне больше наслаждения, чем какой бы то ни было роман, и притом наслаждения в том же роде, – так как они обращаются к воображению, – по крайней мере геологов, которые могут видеть великие последствия подобных умозрений, будь они основаны на наблюдениях. Но, хотя я восхищаюсь даже его увлечениями и отнюдь не питаю к нему odium theologicum, как некоторые из наших писателей, я все же читаю его как адвоката неправого дела».
В «Основных началах» он подверг воззрения Ламарка строгой и обстоятельной критике. Он показал, что теории французского ученого, не говоря уже об их бездоказательности, не объясняют процесс эволюции и не устраняют затруднений, возникающих, если мы отвергнем неизменность видов. Критика его была очень убедительна, против нее нечего было возразить, но вопрос все-таки оставался открытым. Как же развивается органический мир? Откуда взялись бесчисленные формы растений и животных? Возникли ли они независимо друг от друга или происходят от общего предка?
Лайель высказался за независимость видов. Человек так и появился на земле человеком, обезьяна – обезьяной, ворона – вороной; каждый вид был создан отдельно, особым актом творчества. Лайель сам чувствовал, что, изгоняя вмешательство чудесных сил из одной области, не резонно оставлять его в другой, – и старался придать более или менее благовидную форму своим воззрениям. Он не мог примириться с учением Кювье и д'Орбиньи, по мнению которых возникали и исчезали разом целые фауны. По его мнению, органический мир преобразуется медленно и постепенно: одни виды вымирают, другие зарождаются. Но как появляется каждая отдельная форма со своим сложным устройством, со своими особенностями и удивительными приспособлениями к известной среде, к известному образу жизни? Это он предоставлял объяснять преданию…
Многие критики Лайеля указывали на эту непоследовательность. «Немецкие критики, – говорит он, – жестоко нападали на меня, говоря, что, отвергнув доктрину самозарождения и ничем не заменив ее, я не оставил им ничего, кроме чудесного и прямого вмешательства Первой Причины при появлении каждого нового вида, и тем самым опровергаю свою же доктрину преобразования земной коры действием реальных сил». Да, он и действительно признавал вмешательство Первой Причины. Логика ученого разбивалась здесь о чувство верующего. «Когда я в первый раз представил себе процесс исчезания видов и появления новых, – процесс, который совершается ныне, совершался в течение бесконечных периодов прошлого и будет совершаться в грядущих веках, постоянно в гармонии с изменениями, происходящими в неодушевленном мире, – эта идея поразила меня, как грандиознейшее представление, какое я когда-либо имел о Провидении. Какую массу обстоятельств нужно было предвидеть или предугадать, чтобы решить, какими свойствами и силами должен обладать каждый вид, дабы просуществовать известный период времени и сыграть свою роль в отношении всех других существ».