Склонилась несколько сконфуженная кесарисса Маруха, а с нею красавчик Райнер Монферратский, затем, по очередности рангов, и другие. Народ могуче кричал «Цито!» (то есть «ура») и разбегался по своим делам и заботам.

Воскресший пасмурным взглядом глядел на жизнь, куда его заставили вернуться. Смотрел поверх раззолоченных шапок и тиар, фигурных лампад и паникадил. И видел человека, совершенно несхожего с тем, что привык видеть каждый день в течение тридцати восьми лет. Не просто отличного от всех, а принципиально несовместимого с каждым по отдельности и со всеми вместе. Людям, занятым своими делишками и страстишками, он показался бы совершенно обыденным — как дети рисуют? Точка, точка, два крючочка, носик, ротик, оборотик… Император же, самый компетентный человек в государстве, да еще заглянувший по ту сторону жизни, увидел в нем иное.

И он сделал первый в своей новой жизни активный жест. Он поднял ладонь ребром и пошевелил ею, как бы желая сказать: разойдитесь же в стороны, не мешайте мне смотреть на этого человека! И все в ужасе поняли, что про главное-то действующее лицо в этой истории они забыли!

Внешне это был обыкновенный юродивый — толпы их шатаются в поисках милостыни. Нагота его еле прикрыта случайной дерюжкой. Уже когда вводили его во дворец, офицеры прикрыли от срама коротким варяжским плащом. Ноги и все другое в разводах гнилого рыбьего сока.

Но лицо, лицо — без всякого подобия зависимости! Гордое, но простое. Умное, но без выкрутас. В империи таких нет, так и хотелось спросить: а где, голубчик, в какой стране вас выращивают, такой народ?

Привели императорских врачей и поставили на колени. В нелепых одеяниях, присвоенных их сословию, были они похожи на диковинных птиц — с хохолками, пышными воротниками, декоративными перьями. С надеждой врачи взирали на воскресшего повелителя.

Но повелителю было не до них, потому что он сидел уставясь на юродивого, который его исцелил. Тогда за дело взялся верховный паракимомен.

— Слуги дьявольские! — сказал он тихим голосом, так как тихий голос увеличивал силу гнева. — Чуть было вы не погубили высочайшего! Если бы Господь не послал нам праведника сего…

Однако от гнева пора было переходить к новым триумфам.

— Продать их всех на рынке! — приказал он. — Да не с Гиппократовых мостков, где лекарями торгуют, а с землекопских, пусть попадут на общие работы!

Эскулапы затрепетали, стали рвать на себе остатки волос. Кесарисса Маруха, на правах любимицы отца, вывела из строя обреченных тощего носатого человечка в шляпке лопушком, заявив, что это ее личный раб, да к тому же он и не врач, а Фармацевт.

Верховный же паракимомен, не желая терять инициативу, обратился к Денису (надеемся, понятно: Мануила исцелил именно он):

— Пожалуй, святой человек, осмотри еще раз высочайшего. Назначь лекарства, процедуры. И мы заберем его в опочивальню.

Денис в замешательстве стоял перед императорским ложем. До сих пор все как-то шло само собой, катилось — эргастирий в Бореаде, пираты, великий дука флота, наконец, Львиный ров. Доставили его сюда, и он сделал то, что подсказывал ему здравый смысл. Но он же все-таки не врач! И он стоял перед исцеленным, и оба не могли оторваться друг от друга.

Страшный калейдоскоп не переставал крутиться в памяти Дениса. Как швырнули его, накануне, на залитые кровью и блевотиной торцы Зверинца и львы подошли лениво, протянули к живой пище волосатые морды. Отворачивались, потому что были сыты, к тому же цари зверей не едят падаль.

Денис был в полуобморочном состоянии тогда и все же понимал, что зрители Зверинца как раз и хотят, чтобы львы немедленно растерзали жертву. Из-за каменных зубцов цирка они свистели, и чмокали, и кидали куски тростника, который возбуждает жажду у зверей. Но львы хоть и злобно рычали, но отворачивались от запаха падали, отходили прочь.

Так прошли кошмарные сумерки, а может быть, целая ночь. И тут Денис понял внезапную перемену в отношении к себе. Ему стали свистеть подбодряюще, махать руками, даже бросили булку, но гастрономы-львы подобрали ее и съели.

Полилась струя воды у колоды, львы, довольно рыкая, отправились на водопой. Но и Денису хотелось пить нестерпимо, а к опасности он уже притерпелся, отупел, что ли. Львы, по своему звериному обычаю, не могли начать водопоя без взаимных церемоний. Денис растолкал их и стал пить. А цари зверей ждали, пока утолит жажду царь природы.

Но тут стража Зверинца стала загонять львов в клетки, и они, кружа на вкрадчивых лапах, уступали ее бичам. Только один гордый лев долго не подчинялся, пока не просвистела арбалетная стрела. Бедный хищник даже присел и заплакал, вместо того чтобы зареветь во всю царскую мочь. Хлестнула вторая стрела сквозь его шею, и лев умер.

Тогда сверху спустились люди, не то палачи, не то укротители, и со всем возможным бережением забрали Дениса в священный дворец.

А теперь — чего ожидает этот старик, свесив с роскошного ложа склеротические ноги? Денис, едва только понял, что от него ожидают, знал, что вся беда в чудовищной духоте и средневековой антисанитарии. Выбив окна, он обеспечил кислород и каким-то образом поднял старца.

Император взирал на него с тоской и надеждой, сонм царедворцев ожидал его дальнейших действий, а ему легче было угадать, чего каждый из них ожидает от перемены царствования, чем предлагать, как лечить дальше.

«Гигиос, гигиос», — крутилось у него на языке единственное греческое слово. Для начала решил осмотреть пациента и предложил ему лечь на спину. Мануил послушно лег, но оказалось, что высокородная публика с этим несогласна — как? Только что воскрешенного императора вновь укладывать на смертное ложе?

Денис растерялся и вдруг услышал где-то у себя под мышкой чей-то ободряющий лепет. Это оказался тот маленький носатый Фармацевт, которого кесарисса спасла от продажи на рабских мостках. Схватив Дениса за край плаща, он энергично его убеждал в чем-то, даже пальцами показывал, как льется струя воды. Ну что ж тут убеждать! Действительно, старика надо выкупать. От эскулапских здешних мазей у него, вероятно, забиты поры кожи. Денис помнил по книгам, что для лечения персон царского рода в мазь клался фунт порошка из чистого золота, а для герцогов или князей — унция серебра.

Но придворная клика осмелела и буквально выла, требуя отстранения Дениса. Некоторые так и заявляли: праведника назад ко львам! Схоласты принялись рассуждать, может ли лицо, уже отпетое и соборованное, вновь занимать престол? Не благоугоднее ли здесь пострижение и схима?

Тогда порфирородная Маруха продемонстрировала, что именно в ней струится кровь неукротимых Комнинов. Она схватила посох, который патриарх прислонил к колонне, присев отдохнуть на скамеечке.

— Цыц! — совершенно по-русски закричала она, замахиваясь посохом. — Он мне отец, и я не позволю, чтобы вы его уморили!

И тяжеленным посохом стукнула о мраморный пол так, что высекла искры.

И царедворцы, кланяясь и пряча глаза (кто еще знает, как повернется руль истории), стали исчезать, бормоча славословия. Уж очень они непостижимы — сумбурная царевна, а рядом с ней праведник из Львиного рва…

А в порфировую залу вступали банные евнухи, розовые и мускулистые. Они приступили к высокородному клиенту, переложили его на носилки из слоновой кости, правда уже пожелтевшие от древности, но зато служившие, утверждают, блаженной Феофано. Переложили, получили благословение патриарха и унесли с собой.

Не без робости кандидат Никита вступил под гостеприимный кров Манефы Ангелиссы. Окончив философскую школу, он некоторое время служил регистратором на привозе, дело, конечно, хлебное, но без особенных перспектив. Люди разъясняли: для молодого провинциала первое дело в столице — найти покровителя. Даже прямо указывали на вдову Манефу. Во-первых, не спесива, подобно другим Комниниссам или Ангелиссам, во-вторых — неравнодушна к философам, равным скромнику Никите.