— Послушай, — прервал Денис. — Не будем рассуждать об этом. Скажи лучше, где там твоя кесарисса? Передавал ли ты, как я просил, что в монастыре оказалась не та Фоти? Или устрой мне аудиенцию…

Фармацевт забормотал, что кесарисса находится под арестом, нелепо взмахнул рукавами и куда-то унесся. Денис замечал в нем все более несуразностей. Да и вообще, кто он таков?

В кувикуле между тем составился ансамблик. Ферруччи пел, остальные подпевали, а Голубка смотрела на своего Амадея.

Он верит, что увидел свет

В угрюмом золота сиянье,

В алмаза дьявольском мерцанье

Или в соитии монет —

Он только там увидел свет!

Но не дано вовек ему

Купить любви простого сердца

И приоткрыть доверья дверцу

За все сокровища ему

И хоть на миг развеять тьму,

И хоть на миг развеять тьму!

Чернобровое девичье лицо изогнулось, словно напечатанное на листе пластмассы. Подрагивают крылья носа, ощутим запах лаванды, растет нежность необычайная, и становится понятно, что это снова сон.

Ах, зачем ей непременно замуж сейчас надо идти? Да как зачем? Жить-то как-то надо…

И нечего тебе, одинокий пришелец вселенной, путаться, ломать чужие жизни… Разве тебе не достаточно, что сломана твоя?

Значит, она из рода Ангелов? Высокородная девочка, вот как… Никогда бы не сказал! Прямо схватил бы ее и на дискотеку в Технологический институт. А та другая, белесая? Она и вправду принцесса?

Что за имя такое — Теотоки? Кажется, это одна из анаграмм имени Марии — Богородица. Была, была в списке императриц и такая — Мария Теотоки, уж из Ангелов или Комнинов, он не помнит, и не здесь, а в Трапезундском царстве. Кто их знает, этих византиек? Если историю их «Анекдоту», то есть неизданную, полистать, увидишь там немало принцесс, которые опрокидывались кто в нищету, кто в раскол, кто в цирк, кто в притон, чтобы потом воссиять как самодержица или святая! Есть же, кстати, у греков примета — у кого сросшиеся брови, тот скрытен для всех.

И вот сквозь смуглые черты пробивается облик другой, уже потускневший, чуть ли не забытый. Сиянье света, волосы как золотая диадема. С глаз долой — из сердца вон.

Окружают его грифоны с человечьей ухмылкой, грифоны с закрученными клювами, в оперении из железных стрел. Среди них и Сикидит, с шеей заверченной, как скрипичный ключ, ничуть, кстати, не страшный, а просто источающий мерзость. А грифоны клюют, терзают нежную Светку, капает кровь. Она горюет жалобно, а может быть, это уже и не Светка, а генуэзская Голубка?

Он понял, что кричит дико, но когда проснулся, уже и эхо умолкло от его крика. В кувикуле мирно сияла розоватая лампадка, бросая блики на медные ризы Богородицы. Если бы он, Денис, знал хотя бы одну молитву!

Кто-то стоял на коленях возле его постели. Денис поднял голову — это был Ферруччи, столь ретиво взявшийся ему служить.

— Что кричите, синьор? У вас видения? У меня тоже. О Боже, что же нам предстоит, если у всех такие предчувствия? Астрологи говорят, что на нас надвигается адская звезда, комета. Не могу понять только, как она может быть адской, если она падает сверху, а ад-то внизу, в преисподней!

Денис позволил ему болтать без умолку, у обоих легче становилось на душе. Ночь была тягостной.

— Вы ведь не станете меня бранить, синьор, за то, что на ваши деньги я купил себе этот скарамангий в зеленый узорчик, вот эти сапожки привозные, из Египта. Еще есть теперь у меня крепкая хламида, чтобы было чем накрыться от дождя…

«Еще бы тебе теперь это место не казалось выгодным!» — Денис вспомнил его прежние терзания.

— Я не знаю, каков ваш родовой герб, Археологов, — продолжал верный слуга. — Я должен отдать вышить его на спине у каждого своего кафтана или плаща. Я делаю это с большим удовольствием, мне просто очень нравится быть вашим рабом, да, да, синьор, не смейтесь… Еще надо бы что-то купить и для вашей новоприобретенной чернокожей. Позвольте, я выдам ей из ваших денег сумму, а одежду пусть уж она сама покупает…

— Послушай! — начал раздражаться Денис. — Откуда у меня такие деньги? — Эта трескотня среди ночи переставала ему нравиться.

Ферруччи воспринял этот вопрос как сигнал к подробному финансовому отчету и рассказал, что за особые заслуги перед Высоким Престолом он, чужеземец Дионисий, еще по указанию покойного царя, удостоен номисны серебра, что после размена выразилось в двухстах пятидесяти полновесных денариях, а при пересчете на медную монету одной тысячи ста пятидесяти драхм коринфской чеканки плюс сто двадцать драхм за размен. Если же считать на мелкие оболы…

— Дашь ты мне сегодня заснуть? — просто крикнул Денис.

Ферруччи невозмутимо обещал дать заснуть, но прежде он должен быть уверен, что хозяин во всем ему доверяет. Тут уж Денис не выдержал, спросил, на что он собирается тратить такую уйму денег. Ферруччи заверил, что в первую очередь на его, синьора, одежду. Где попало невместно ему шиться, но и в воинской форме больше не следует ходить, он не военный. Недорогие портные есть возле площади Тавра…

— Завтра, завтра разберемся, — умолял Денис. Но Ферруччи не отстал, пока не сообщил, что в силу завещания покойного василевса он в числе других персонэтерии, то есть личной дружины царя, должен получить пахотной земли самое малое двадцать десятин…

— Уже я и помещик! — зевнул Денис. — Так за чем же дело?

— Понимаете, синьор, тут нужны особые траты, как вы к этому отнесетесь? Протоканиклию, то есть чиновнику канцелярии, я вынужден был дать десять денариев только за то, что допустил меня, то есть нас с вами, пред светлые очи верховного стратофилакса — квартирмейстера, в ведении которого состоит учет офицерских земель.

— Короче говоря, надо давать взятки?

— Увы, синьор!

— Ну и давай. А я сплю.

Денис взбил подушки и зарылся в них с головой, чтобы не слышать своего личного квартирмейстера, который хоть и удалился за перегородку, но там продолжал все это объяснять бедной безгласной Тине, притулившейся на коврике у таза с угольями, успевшими остыть.

Но сон не приходил, и вместо колеблющихся грифонов и жуткой ухмылки Сикидита теперь терзали его самые прозаические мысли.

Домой! Но как попасть домой из этого невероятия, из этой более чем космической дали? Не суждено ли теперь его домом стать этой кувикуле?

А если даже ему удалось бы как-то упросить, разжалобить или, черт возьми, заставить окаянного Сикидита отправить его назад, то как оставить здесь беспомощную Светку Русину, если это она?

Рассвет начинался с того, что четко обозначилось четырехугольным контуром дождевое отверстие в потолке, которое имелось в каждом порядочном византийском доме. Оно светлело и розовело, затем запылало восходом и осветило стены кувикулы, разрисованные унылой казенной розочкой.

Весело щебетали птахи, а далеко за горой и за проливом пели сонные петухи. Вдруг осел закричал где-то совсем близко. Его уговаривали и били, а он все орал и орал, как будто предвещал конец света.

Вот и другие ослы отозвались на крик своего сородича, и уже скрипят оси телег, и падает где-то поклажа, и слышен говор множества людей, потому что совсем неподалеку Макрос Эмвол, то есть Большой Рынок.

Утро открылось с веселого балагурства Костаки, который наконец отыскался и юному предку Колумба объяснил свое долгое отсутствие тем, что с Маврозумом ходил на добычу к болгарским берегам.

— Ну и какова добыча? — поинтересовался Денис, беря полотенце. В Византии было принято, кстати, полоскать лицо и руки в тазике, чего Денис по-современному не переносил. Чернокожая поливала ему из кувшина.

— Добыча никуда! — махнул Костаки, принимаясь за фаршированный огурец. — Болгары теперь пошли не те, негодные нынче болгары. Представляете? Они вооружились, женщин без охраны теперь не пускают. Глядите, отпадет скоро Болгария от вашей империи.

— От вашей империи, — сделал ударение Денис. — А ты вот, уважаемый Костаки Иванович, скажи, как тебе не совестно на рабовладельческие дела ходить со своим мавром?