— Тс-с-с!

— А я была в Святой Софии, — с умилением говорит Манефа, — там принц Андроник на большущем холсте нарисован. Я специально ходила смотреть. В крестьянской тунике, веревочкой препоясан, в руке этакая такая штука, кривоватая…

— Какая кривоватая?

— Ну, которой пшеницу созревшую подрезают или ячмень…

— Серп, что ли?

— Ну серп, серп… Чего смеетесь, господа? Я не пафлагонка, у нас в Элладе пшеницу косами убирают.

Никита-историк, который видел портрет во время его изготовления ненавистным ему диаконом Макремволитом, пытается уменьшить роль портрета — подумаешь, пролетарий! Надо было рисовать самодержца — в полном блеске величия. А тут только молота ему не хватает. Денис усмехнулся: можно подумать, что этого Никиту чародей тоже вытащил из ихнего века!

И тут раздался голос, скрипучий, как у запечного сверчка. Это стратиарх Мурзуфл, который сопровождает супругу своего начальника, военный с простым крестьянским багровым лицом. Так же монотонно, как какой-нибудь сверчок, он начал говорить, что правильно серп в руках у нового правителя, пусть народ знает… Крестьяне, главные кормильцы империи, обременены налогами и повинностями, между тем казна пуста. Казна хронически пуста! Войны вроде бы объявленной нет, но провинции в непрерывном состоянии войны всех со всеми…

Все закивали тюрбанами, камилавками, клобуками (у византийцев было принято сидеть за столом в головном уборе). Все, что говорит этот Мурзуфл, — правильно, но что же делать?

— С чего начать? — говорит ленинские слова мудрец Никита, у которого, как у представителя патриаршего двора, клобук самый замысловатый — в три яруса, с изображениями святого духа в летящих крылышках. — Начинать с того, что разогнать хапуг-чиновников, они вам не дадут никакой реформы произвести!

«Начать со слома государственной машины…» — вспоминает Денис откровения своих университетских семинаров. А ведь если копнуть поглубже, это не Маркс, не Ленин, это Карл Каутский, и совсем по другому поводу.

— А императорский двор? — неожиданно подает свой музыкальный контральт Теотоки, хотя женщины на византийских пирах если не поют, то молчат. — Пока не вышла замуж, я представления не имела, какое скопище тунеядцев этот наш императорский двор! Ведь их тысячи, а если считать их слуг и нахлебников — тьма!

Феодорит пытался что-то проворчать в защиту двора, ведь он сам носит чин протохранителя священного каниклия или что-то в этом роде. Но молодая хозяйка своим заявлением о дворе попала в болезненное место, и все, ничего уж не боясь, кричали ей во одобрение, кто на что был горазд.

А Теотоки, останавливая всех движением руки, оперлась на гнома Фиалку и вскочила на скамью. «Как же она прекрасна! — не уставал поражаться Денис. — Какая птица Феникс выросла из нее! Все другое, нежели у Фоти, и все-таки она прекраснее всех!»

Теотоки теперь просила высказаться всепочтеннейшего гостя синэтера Дионисия. Как с точки зрения другого мира, наверное, лучшего мира, все то, что происходит сейчас у них? Наверное же они с принцем говорят об этом… Если, конечно, это можно.

Упоенный чарами ее необыкновенных глаз, да еще приободренный все тем же волшебным хиосским, Денис не смел отказать. Хотя и понимал: для него лично лучше было бы в любом случае промолчать. Лучше промолчать! Но уже он встает для ответа, а вставая, думает: с чего бы начать? С того, что первым коммунистом был Христос?

И говорит о том, что все мозги скованы церковью, ни шага, ни мысли помимо нее. Такая принципиальная несвобода в первую очередь гибельна для нее. Самая передовая из идей, лишаясь возможности самодискредитации, самоперестройки, становится своей противоположностью, именно — тормозом развития подобных идей.

Денис поднимает руку, чувствуя, что историк Никита имеет что возразить на эту его мысль. И предвосхищает его: да, византийская церковь, справившись с иконоборчеством как антифеодальным и идеологически либеральным движением, спасла империю, но какой ценой? Только ценою того, что самые плодородные и самые культурные области империи ныне состоят в других религиях, где вольнее дух и живее жизнь.

«Куда меня несет?» — где-то на задворках своего разума ужасается он. И уже остановиться не может.

Крестьянин обнищал и обесчеловечился до предела. Но ведь, как говорится, один с сошкой, а семеро с ложкой. За обеденный стол, выражаясь фигурально, он рядом с плачущими от голода детьми сажает жирного попа, алчного чиновника, прожорливого офицера, даже необходимого всем городского техника или ремесленника, которого тоже ведь надо кормить!

Тут Никита Акоминат, который в протяжение всей запальчивой речи нашего героя согласно кивал и даже пальцами по столу пристукивал, ухитрился вставить комментарий:

— А раздачи, раздачи! Особенно бесят эти бесплатные раздачи — средство удержать народ от бунтов. А раздачи благ придворным!

Действительно, Андроник скоро столкнется с необходимостью раздавать просто за так какие-нибудь драгоценные шелковые полотна с Дальнего Востока, штуки бархата и позумента на вес золота и многое другое… А не станешь раздавать — не прослывешь щедрым, а это в Византии значит подписать себе скорый смертный приговор.

Война! Страна и общество живет ожиданием неизбежных войн и как минимум треть своих и без того скудных средств тратит на содержание огромнейших армий. А зачем? Если учесть, что армия отвлекает от производственной сферы самых лучших и самых способных сынов народа, это же какой-то бред самоубийства! А не пора ли войну и все военное приравнять к людоедству и рабству, которые ведь были в истории когда-то, но человечество в век христианства сумело объявить их вне закона. Войну вне закона!

И тут Денис увидел, что Теотоки нет, она куда-то ушла, над ее скамейкой снова красуется ушастая мордочка гнома Фиалки. Он, правда, тут же подумал: может быть, ее к ребенку позвали, ведь она теперь мама? И все равно, словно внутри его погас какой-то источник света, он на этих словах закончил свою речь, поклонился и сел.

Присутствующие словно бы и не удивились ни необычностью речи, которую сказал Денис, ни остротой поставленных вопросов, ни даже тем, что он внезапно прервал ток мыслей и закончил. Они принялись все это обсуждать между собой, на понятном им земном, не небесном языке.

А Денису стало ужасно стыдно — ну чего это он поучает? Их, бедных детей средневековья, понятия не имеющих о высших формах цивилизации, он наставляет о том, что не должно быть войны всех против всех! А не совершеннее ли они в чем-то нас, бедных детей высокоразвитой культуры конца двадцатого века?

Так он сидел в луче заката, проникавшем через потолочное отверстие, среди цветов и блюд, слуги предлагали ему налить то, отведать другого, он на все их вопросы мотал головой. Прислушивался к обрывкам речей по соседству.

— Ты что, Михаил, — спрашивал Никита у соседа и бывшего своего однокашника, — не принят, что ли, у Эйрини, дочери Андроника?

— Мамаша ей, — отвечал уныло Ангелочек, — теперь королевичей в женихи ищет…

Стратиарх (полковник) с простым плоским красным лицом, Мурзуфл, размышлял вслух, хотя и не имел собеседника:

— Армия Враны на сей раз не вмешалась в события, дала сбыться тому, что должно было сбыться. Действительно, нужна сильная рука. На рынках голод, где нет власти, там народ бедствует. Армия хочет, чтобы были распущены привилегированные части, состоящие из иноземцев, — варяги там разные, венгры, тавроскифы ( «Но именно они же обеспечивали столь редкие в византийской истории победы!» — думает Денис), чтобы генеральские должности перестали раздавать Комнинам и Ангелам ( «И язык у него не отсохнет? — иронически думает Денис. — А благодетель его. Врана, он не Комнин?»)… чтобы армия, пополняемая сыновьями крестьян…

Тут его услышал наконец оппонент, которым оказался уже напившийся и успевший протрезветь Ласкарь. Причем услышал он только последнюю фразу.

Сыновья крестьян? — вскричал он. — Много ли их осталось, крестьян? Со времен иконоборцев (при упоминании этих нечестивцев все присутствующие закрестились) именем народа обманывают народ. Разорили монастыри, якобы землю их отдать крестьянам, а к кому попала та земля? К перекупщикам, спекулянтам, к тем же князьям суши и моря…