Итак, галактический ключ, исторический ключ и духовный ключ. Все они должны были использоваться для загрузки базового компьютера, этого пан-софистического хранилища всех человеческих знаний. Но все эти ключи остались на Земле, и таким образом весь этот корпус знаний мог быть сохранен неизменным для будущих исследователей.

Между тем шипение, исходившее отовсюду, стало немного громче. Но его все еще никто не замечал.

Проверка, которую произвел Хьюго, выявила два сигнала тревоги. Он открыл то самое сообщение ошибке в базовой памяти, которое было зарегистрировано еще вчера, но полностью проигнорирован. В нем значилось:

"Обнаружен несанкционированный документ. Система декомпилируется."

Хьюго нажал «Далее», и на экране появилось

— Что же нам делать? Как это остановить?

Тут в помещение вбежала няня:

— С Салли что-то случилось, похоже на судорожный припадок. Помогите мне!

Джонатан тут же побежал с няней. Виллард взглянул на Хьюго и прочел в его лице отчаяние. Между тем шипение становилось все громче.

— Если мне все-таки удалось сохранить мою "пи"-игру в базовой памяти, — сказал Виллард, — то я, по крайней мере, могу вызвать ее оттуда и проверить все цифры.

— Попытайся, — сказал Хьюго. — Но я почти уверен, что ты ее уже не найдешь.

Виллард открыл в базовой памяти меню "только для чтения" и просканировал меню теории чисел. Оно было пустым. Единственное сохранившееся там сообщение гласило:

Охваченный ужасом, он вызвал главное меню. Файлы античной истории и языков тоже оказались пустыми, и только рядом с биологическим файлом стояла красная звездочка. Виллард мгновенно открыл его и обнаружил, что активен только файл родов. В мгновенном прозрении он понял, что вся информация о ДНК уже устранена.

Но все это сперва должно было материализоваться. По неведомой причине, которой мы, должно быть, никогда не узнаем, простейшие формы сперва должны были быть преобразованы из генетических записей в свое реальное выражение. Если в банке содержался миллион генетических кодов, то вместо записей здесь должен был возникнуть миллион живых существ. И все эти существа — будь они пи-мезонами или вирусами, бактериями или дрожжевыми грибками — уже материализовались в пространстве вокруг Вилларда. Он ощутил что-то вроде облака, серого прозрачного облака, которое все сгущалось и сгущалось. Звуки становились все громче, и мир вокруг него становился все более и более мерзким.

Шипение уже можно было расслышать без труда — так шипела бы пожарная сигнализация, если бы ее звук не пульсировал. Это был просто беспрестанный вой. Оно становилось все интенсивнее, и вскоре Виллард стал замечать вокруг себя кое-какие предметы. Предметы, которые исторгались из утробы корабля. Сперва они напоминали сгустки пыли, но вскоре стали более плотными и приняли формы, которые показались бы Вилларду знакомыми, если бы он имел время их рассмотреть.

Но шипение -

Шипение уже превратилось в рев. Виллард попятился от контрольных экранов и буквально врос спиной в прочную обшивку корабля. Он вытянул руки перед собой, как бы защищаясь от невидимых агрессоров. Он озирался по сторонам, как будто неведомые формы жизни уже касались его щек. Его разум говорил: НЕТ! Но он уже понял, что все формы жизни, когда-либо известные на земле и содержавшие в себе ДНК, сейчас будут воссозданы здесь, на борту этого одинокого космического корабля. И тут он закричал.

Но его крика никто не услышал. Шум внутри космического корабля уже стал просто оглушительным. Саблезубые тигры, летучие мыши, пауки и ястребы; бесконечное разнообразие форм и видов выходило из базовой памяти. В последние несколько секунд своей жизни Виллард понял, что связи с Землей больше не будет, и никто никогда не узнает о судьбе «ПанСофа-2». Может быть, так погиб и первый «ПанСоф» — необъяснимая история, возникшая из любопытства и ошибки одного из членов команды. Что ж, человек любопытен от природы — и ему свойственно ошибаться.

Теперь же корабль Вилларда, за миллионы миль от родных мест, безмолвно продолжал свой путь с грузом мертвецов на борту — в пустоту, где не было и понятия о знании или сознании.

Может быть, когда-нибудь кто-нибудь возьмется построить «ПанСоф-3». Но поверить в это очень трудно. Скорее всего, к тому времени у жителей Земли уже пропадет желание увековечить память о чуде человеческой жизни, ее истории и смысле существования.

(Говорит Шура)

Предмет моего нынешнего увлечения — химические препараты, — в особенности, те, что способны влиять на деятельность мозга. Раньше я точно так же увлекался коллекционированием и изучением марок. В своей книге PIHKAL я уже рассказывал о том, как в детстве жил по соседству с одним стариком, неким мистером Смитом, который занимался продажей книг. Он получал их по почте практически со всего мира, и на бандеролях, конечно же, были марки. Книги он забирал себе, а марки отдавал мне. Я уносил упаковки в свою комнату, отмачивал марки холодной водой, просушивал газетной бумагой, промокашками и тяжелыми книгами для веса, а затем идентифицировал их с помощью моей бесценной личной копии каталога Скотта за 1930 год. Интерес к маркам развила во мне моя мать, причем довольно необычным способом. Во время и после Великой войны (1914–1918) она была надомным учителем и работала во многих городах Нильского бассейна. Впоследствии она подарила мне конверты от писем, которые посылала оттуда домой. Так Хартум и Каир стали для меня хорошо знакомыми словами, а арабские идентификационные номера — первым путешествием в иностранную литературу. Я получил от нее (и до сих пор храню, чтобы разобраться на досуге) целые сотни обычных «сфинксов» и «пирамид» и множество больших марок с верблюдами, все на конвертах, и иногда с редкими штемпелями. Все это обеспечило меня материалом для чрезвычайно занимательных исследований.

Уже во время Второй Мировой войны (после которой Великая Война превратилась в Первую) я открыл для себя Австро-венгерскую империю и земскую почтовую систему старой России. Это отбросило меня в девятнадцатый век, и я решил, что ограничить свою коллекцию марками, изданными до 1900 года — это весьма крутое и остроумное решение. Все деньги, которые я мог накопить, я тратил на приобретение лотов на филателистических аукционах, и я собрал (но до сих пор так и не привел в порядок) большую коллекцию старых и милых марок. Газетные марки, марки пароходных линий и, наконец, гербовые марки, подготовившие почву для моего вашингтонского приключения, о котором будет рассказано ниже.

Интерес к психотропным препаратам возник у меня лишь в 1950-е годы, после того как я принял участие в экспериментах с мескалином. Психотропы увлекли меня точно так же, как когда-то суданские открытки. Я обнаружил, что в этой области тоже есть множество простых вещей (уже не марок, а веществ), которые способны вызывать изменения в сознании.

"Список Гаррисона", принятый в 1914 г., стал первым федеральным законом, запрещавшим наркотики. Он был посвящен преимущественно двум веществам: кокаину (а также самому кустарнику коки и всем его компонентам) и героину (а также опиумному маку и всем его компонентам и производным). На протяжении двух десятилетий это были два главных фармакологических зла в нашей культуре. Никто не говорил о неполноценных расах: просто так уж вышло, что кокаином баловались, в основном, черные, а опиумом — китайцы. Просто в Нью-Орлеане чересчур расплодились "клубы горячего джаза", а в Сан-Франциско — курильни опиума. В результате проблемой наркотиков вместо медиков занялись юристы: отныне потребители наркотиков рассматривались уже скорее как преступники, чем как пациенты. А врачам приказали и не пытаться лечить наркоманов — иначе они могут быть наказаны по закону. Впрочем, закон был сформулирован в физических, а не в юридических терминах, и предусматривал выдачу лицензий и взимание пошлин за право пользоваться данными препаратами. Его исполнение было возложено скорее на Министерство Финансов, чем на Министерство Юстиции. Чтобы владеть этими наркотиками, человек должен был покупать особые гербовые марки; при отсутствии этих марок он считался преступником.