Роман, бригадный генерал в отставке, пришёл ко мне, нагруженный бутылкой отличного французского коньяка «Hennessey» XO. Обычно сдержанный, аристократичный, я бы сказал, с налётом польской шляхетности, сейчас он был явно возбуждён.

– Наливай! – Скомандовал он.

Я не стал расспрашивать гостя о причине необычного поведения, откупорил бутылку и наполнил коньячные бокалы. Роман поднял бокал, критически оценил содержимое, не доходившее и до трети бокала.

– Долей хотя бы до половины. Тоже мне, нормы. Ну вот. За возрождённую Польшу! – Увидев недоумение на моём лице, Роман спросил:

– Ты что, не слышал известий?

– О каких известиях ты говоришь?

– Ну, брат, даёшь! Сегодня закончился четвёртый раздел Польши. Понимаешь, Польша стала самостоятельным государством.

– Если я не ошибаюсь, Польша стала самостоятельным государством в 1944 году. – Против термина «четвёртый раздел» я не стал возражать. По этому поводу у нас не было разногласий.

– В 1944 году. С 1944 года до сегодня Польша была вассалом Совдепии. Одной, если можно так выразиться, советских республик. Сегодня начинается новая история Польши.

Мы выпили за Польшу, по уверению моего гостя освободившуюся от советского ига.

– И всё же, Роман, до меня не совсем доходит причина твоего возбуждения. Приятно, конечно, ничего не скажешь. Но ведь ты не поляк, а отставной генерал израильской армии. И, если я не ошибаюсь, из Польши ты фактически сбежал в 1956 году, выстрелив в командира дивизии, обычного такого польского антисемита, который наступил на твою именно еврейскую мозоль.

– Верно. Всё верно. Но ты забыл, что я в ту пору уже был полковником в польской армии. От этого ведь тоже никуда не уйдёшь.

– Не забыл. Не забыл даже, что ты был старшиной в Красной армии.

– Был. И, когда я услышу о развале советской империи, а это будет, вот увидишь, я тоже немедленно приду к тебе с бутылкой марочного коньяка, и мы выпьем за это. Ну, лехаим.

Кстати, Роман, я знаю твою биографию. Знаю её этапы. Но ты никогда в деталях не рассказывал мне о том, как началась для тебя война, что случилось с тобой в первые дни на границе.

– Рассказывал. Вот видишь. Ты же знаешь, что я был пограничником. Старшиной-пограничником, Четыре треугольника на зелёных петлицах. Вообще, конечно, это не совсем обычно, что меня, западника, бывшего гражданина Польши, не просто призвали в армию, но еще направили в пограничные войска.

Сразу после окончания школы младших командиров мне присвоили звание старшины. Я служил на заставе. Был не только старшиной по званию, но и старшиной заставы по должности.

В пять первых дней войны застава не отступила ни на один метр. На пятый день нас в живых осталось пять человек – два рядовых пограничника, сержант, я и младший политрук. Два кубика на зелёных петлицах и красная звезда на левом рукаве. Мы, конечно, знали, что воюем в окружении, но не подозревали, что находимся уже в глубоком немецком тылу.

Короче, на пятый день у нас не осталось ни одного патрона и ни одной гранаты. Кроме нас пятерых, не было ни одного живого пограничника. Потому что те, которые были ранены, тоже продолжали стрелять. До самой смерти. И собаки погибли. У нас на заставе были замечательные овчарки. Они тоже воевали. Да.

Нас взяли в плен голыми руками. Немцы смотрели на нас с удивлением. Они даже не догадывались, что нас осталось всего лишь пять человек. Это стало ясно из их разговоров.

На «Опеле» подъехал генерал. Типичный прусский вояка. Высокий такой, худой, с отличной строевой выправкой. Подъехал он именно в тот момент, когда офицер, командовавший немцами, взявшими нас в плен, в упор застрелил младшего политрука. Генерал выругал его. Офицер возразил, сказал, что это комиссар. Но генерал сказал, что эти пятеро герои, достойные почётного плена. Немецкий я знал хорошо. Да, забыл тебе сказать, ещё до того, как эта сволочь застрелила младшего политрука, он спросил, есть ли среди нас евреи. Конечно, сержант и оба пограничника отлично знали, что я еврей, но они не произнесли ни слова.

Надо сказать, что в первый день к нам действительно относились прилично. Но на следующий день мы попали в очень большую команду пленных. В лагерь. Довольно большой лагерь под открытым небом. Среди пленных оказался лётчик, старший лейтенант, родом из Харькова Он мне почему-то сразу понравился. И я, как выяснилось, почему-то понравился ему. Так что мы голодали уже рядом.

Не помню, на какой день одному из охранявших нас немцев приглянулись мои сапоги. У меня были хорошие яловые сапоги. Вообще пограничников хорошо экипировали. А я ведь к тому же был старшиной заставы. Так что сапоги у меня были отличные. Немец велел мне снять сапоги. Что я мог сделать? Снял. Хоть это было летом, но, понимаешь, что значит быть без обуви. И когда этот немец отошёл с моими сапогами, я выругался по-польски. А на каком языке мне легче всего было ругаться? Хотя, должен тебе сказать, за полтора года службы в армии я набрался русского мата, как сучка блох. Но выругался всё-таки почему-то по-польски. Привычнее как-то. Это, оказывается, услышал, немец, который стоял недалеко от нас. Он подошёл ко мне и спросил: «Ты поляк?» Ну, как ты думаешь, я мог сказать ему, что я не поляк, а еврей? Конечно, поляк. Через несколько минут он принёс мне мои сапоги.

Мы разговорились по-польски, хотя до этого говорили по-немецки. Оказывается, он почему-то хорошо относился к полякам. Он не стал объяснять мне причины. С этого момента немец стал опекать меня, а заодно – старшего лейтенанта, лётчика. Он посылал нас на работы, где можно было подкормиться.

Но случилось так, что в нашей группе один сержант своровал кусок сала. Фельдфебель тут же пристрелил его. А когда мы вернулись в лагерь, за нас взялось гестапо. Короче говоря, двадцать человек, в том числе меня и старшего лейтенанта, лётчика, повели к противотанковому рву. Среди конвоировавших нас оказался и мой немец. Он мне шепнул, чтобы я стал в шеренге крайним справа, а старший лейтенант, лётчик, – за мной. Когда мы поравняемся с небольшой рощей, он подаст мне знак, и мы должны быстро юркнуть в рощу. Так мы и сделали.