Обыденным делом становится ложь — разъедающая всё социальная ржавчина. Главное, чтобы восторжествовала идея и, агитируя за нее, можно заменять аргументы митинговой демагогией, да и вообще не стесняться в средствах. После Февральской революции Леонид Сартанов-Седой уверял солдат на митинге, что «совесть пролетариата не мирится и никогда не примирится со смертной казнью», а после Октября он уже выступает ее сторонником, так как «марксизм, это прежде всего — диалектика, для каждого момента он вырабатывает свои методы действия». И когда пораженный такой беспринципностью старый врач-земец Иван Ильич Сартанов замечает племяннику: «Но ведь ты говорил, — пролетариат никогда не примирится со смертной казнью, в принципе!» — Леонид весьма откровенно объясняет: «Полноте, дядя! Может, и говорил. Что ж из того! Тогда это был выгодный агитационный прием».

Всякие попытки врать, приукрашивать истинное положение дел вместо прямого и честного разговора с народом о трудностях и даже провалах — рождают не веру в социализм, а неверие. В романе множество подтверждающих это зарисовок. Оказывается: если борешься за идею, ни с чем не считаясь, неизбежно ее скомпрометируешь. И цинизм убьет идею.

От агитации любыми средствами один шаг до роковой черты, за которой во имя привлечения народа на свою сторону разжигаются худшие инстинкты в людях — грабить, властвовать, измываться над ближним. В романе есть жутковатый в своей выразительности эпизод. К концу «торжественного заседания конференции Завкомов и Комслужей» выступил предревкома Искандер, предложивший «революционные слова превратить в действия» и ближайшей ночью отправиться по зажиточным кварталам «для изъятия излишков». «Гром аплодисментов и несмолкаемые клики всего собрания были показателем того, что предложение любимого вождя нашло пролетарский отклик у всех делегатов собрания», — вдохновенно писала в отчете об этой конференции местная газета. С песнями и шутками отправились делегаты отбирать для себя у жителей города женские рубашки и кальсоны, шелковые чулки и пикейные юбки.

Роман В.Вересаева — это, собственно, спор с тем пониманием революции, которое определеннее других сформулировал Леонид Сартанов-Седой. Краеугольным камнем такого взгляда, способного убить веру народа в социализм, является неуважение к личности. Оно обязательно обернется духовными и моральными потерями. Нельзя построить справедливое общество, пренебрегая человеком. Социалистическая революция вершилась во имя людей, а не ради отвлеченной идеи. В обществе людей-братьев ничего не может быть выше человеческой жизни и достоинства личности. На это покушаться нельзя. Поэтому столь опасна для судеб революции кровавая практика начальника Особого отдела Воронько, пусть даже честного и интеллигентного чекиста: «...Лучше погубить десять невинных, чем упустить одного виновного. А главное, — важна эта атмосфера ужаса, грозящая ответственность за самое отдаленное касательство». Что вышло из сталинского «лес рубят — щепки летят», мы, к сожалению, теперь хорошо знаем.

А В.Вересаев предчувствовал это уже тогда. Обстановка беззакония, когда любой начальник творит суд по своему разумению, когда каждого можно при желании и без особых оснований выгнать на улицу, лишить средств к существованию, а то и жизни, неизбежно калечит человеческие души и порождает в обществе фальшивую и потому губительную атмосферу, при которой слова и дела существуют как бы отдельно, сами по себе. Возникает эффект двойной жизни, «какая-то сумасшедшая смесь гордо провозглашаемых прав и небывалого унижения личности». Много разговоров о самоотверженном труде на благо нового общества, а работает большинство плохо, кое-как, изредка устраивая ударные, сильно отдающие показухой субботники. Вместо пусть скромных, но реальных дел грандиозные планы. Возглавивший отдел наробраза профессор Дмитревский растерянно замечает: «Программы намечают широчайшие, а средств не дают». И все расползается. Зато в обязательном порядке заставляют всех выходить на демонстрацию, неважно — сторонник ты революции, противник или равнодушный. Видимость становится важнее сущности. И потому дело чаще поручают не специалистам, а политически выдержанным. Что получается, когда ротный фельдшер назначается главным врачом госпиталя, — нетрудно догадаться.

Провозглашенные идеологические принципы, даже если они противоречат реальным обстоятельствам, тщательно охраняются любой ценой вплоть до полного развала хозяйства. И когда не видеть этого уже нельзя, развал объявляется «отдельными эксцессами» (позже их стали называть «отдельными недостатками»). Предревкома Корсаков, умный, глубоко преданный революции и широко смотрящий на вещи человек, признает: «...С нашею неорганизованностью мы совершенно не в силах держать в своих руках все производство и всю торговлю. На дворах заводов образовались кладбища национализованных машин, — ржавеют под дождем, расхищаются. Частная торговля просачивается через все поры...» И на ядовитую реплику жены — а не разрешить ли снова частную торговлю и не возвратить ли фабрики хозяевам? — он неожиданно для нее отвечает: «Да, что-то тут нужно сделать... рано или поздно придется ввести какие-то коррективы».

Но на пути уже встает мрачная фигура нового бюрократа, равнодушного и чванливого, в которого нередко превращаются бывшие рабочие, едва став начальниками. И это тоже ясно Корсакову, хотя он и не очень понимает, как быть: «Сановничества много стало. Удивительно, как портит людей положение... С просителями грубы и презрительны, с ревизуемым сядут ужинать, от самогончику не откажутся... Мы воспитание получили в тюрьмах, на каторге, под нагайками казаков. А теперешние? В реквизированных особняках, в автомобилях, в бесконтрольной власти над людьми...»

Как весь этот клубок противоречий похож на те проблемы, которыми мы остро обеспокоены сегодня! Ложь, беззаконие, разрыв слова и дела, попрание личности неизбежно ведут к социальной апатии — раковой болезни любого общества («Нам все одно. Царь ли, Ленин ли, — только бы порядок был и спокой»).

Перед этим «вихрем» поистине исторических вопросов и ставит В.Вересаев главных героев романа, вместе с ними стараясь найти ответ: что переживает страна — трагический зигзаг в своей истории или начало новой эры? Вероятно, этот главный нерв романа и имел в виду М.Горький, когда писал В.Вересаеву о его книге: «...Мне она дорога ее внутренней правдой, большим вопросом, который Вы поставили пред людями так задушевно и мужественно».

Та часть старой русской интеллигенции, которая в служения народу видела смысл своей жизни и которая была В.Вересаеву так дорога, после Октября 1817 года раскололась. Одни пошли служить революции, другие — отшатнулись от нее. Эти два пути олицетворяют в романе профессор Дмитревский и доктор Сартанов.

Искренний противник самодержавия и буржуазии, врач-земец Иван Ильич Сартанов, сидевший за свои убеждения в Бутырках, не приемлет Октябрьской революции: «Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом трудящихся. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком не подготовлены, и сама Россия экономически совершенно еще не готова для социализма». В сущности, Иван Ильич Сартанов формулирует одну из центральных мыслей повести «К жизни». И он убежден, что события гражданской войны подтвердили его точку зрения: миллионная масса народа, нравственно не готовая к революции, топит в море злобы, мести и жадности социалистические идеалы — «те ли одолевают, другие ли, — и победа не радостна и поражение не горько». «Давай умрем», — предлагает он дочери. Тупик, в который зашла эта часть старой русской интеллигенции, и имел в виду В.Вересаев, ставя эпиграфом к роману строчки из Данте: «Они остались — сами по себе. На бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло, и ад не принял серный...»

Противоположную позицию занял в водовороте гражданской войны профессор Дмитревский, понимая, что «бывают моменты в истории, когда насилие... необходимо». И потому он, преданный идеям социализма, считает своим долгом помочь утверждению Советской власти, — становится руководителем отдела народного образования. Сартанов и Дмитревский — два полюса романа, который представляет собой рассказ о том, как дочь Ивана Ильича, — Катя, — в метаниях между двумя этими полюсами ищет истину.