Я встал и почувствовал, что даже двигаться стал теперь по-другому. И когда я протянул руку к мечу, все замерли.

Хьяртан при моем движении тоже потянулся к мечу — и не он один. Ведь никто не знал, что я за человек.

Мой меч оказался хорошим, но ничем не примечательным оружием. По старой привычке я надрезал левый мизинец и провел им по клинку. Нельзя достать меч из ножен и не дать ему испробовать крови.

Тут Хьяртан улыбнулся:

— Вижу, ты не хочешь оскорбить меч.

— Нет, — ответил я. — Ведь это было бы позором.

Затем мы с Хьяртаном направились в палаты, но во дворе я остановился и, склонив голову, повернулся к конюшне. Я думал об Уродце.

Никто из рабов меня не узнавал. Когда я здоровался с ними, в глазах у них появлялось отчужденное выражение, как всегда, когда к ним обращался незнакомый человек.

В палатах расставляли столы и накрывали к ужину.

Я заметил Рудольфа — он был чем-то недоволен и даже не посмотрел в мою сторону. Королева Астрид беседовала с Эгилем Эмундссоном, который недавно вернулся из Скары.

Но королева Гуннхильд смотрела прямо на меня. И только когда она нерешительно кивнула, я понял, что Рудольф меня просто не узнал.

Я подошел и поприветствовал ее — вежливо, но без подобострастия, как и подобает Ниалу Уи Лохэйну. Королева пригласила меня к столу как своего гостя.

Затем она попросила меня оказать ей услугу и написать одно письмо. Я ответил согласием.

Королева продиктовала мне письмо, в котором говорилось, что в течение десяти лет меня незаконно держали в рабстве и заставляли выполнять рабскую работу, но что я никогда не был по закону рабом и поэтому всегда считался свободным человеком.

Я посмотрел на сидящих за столом, когда королева подписывала письмо, и понял, что обо мне говорили в мое отсутствие. И что скорее всего это Эгиль Эмундссон, лагманн, посоветовал Гуннхильд так написать письмо.

За стол с нами сел и Хьяртан, но беседа началась только, когда мы приступили к еде. Я понял, что все, за исключением Хьяртана, знали, кто я, но скоро и Хьяртан понял, из какого я рода. И всем было известно, что именно я, а не Рудольф, записывал рассказ королевы Астрид.

Королева Астрид хотела прочитать мои записи. Я ответил, что будет лучше, если мы просмотрим их вместе. Она не возражала.

Тут все стали превозносить мои заслуги. Королевы буквально осыпали меня подарками — их было невозможно остановить. Астрид была в восторге, когда в разговоре выяснилось, что исландец Торд, научивший меня играть в тавлеи, по всей вероятности, был никто иной как Торд Колбейнссон, отец Сигвата Скальда. Эгиль Эмундссон хотел, чтобы я рассказал ему об ирландских законах. И только скромность заставляет меня воздержаться от повторения висы, которую Хьяртан сложил в мою честь.

Лишь Рудольф сидел за столом с кислой физиономией, как будто был моим владельцем, но не знал, как об этом напомнить другим.

Тем не менее королева Астрид рано пошла спать в тот вечер — она сильно устала.

Мне постелили в палатах, но я задержался за столом, раздумывая над письмом епископу Эгину. Вскоре я решил, что писать это письмо нет смысла. Все равно Рудольф все опишет, как ему захочется.

Мне остается только подождать ответа из Далбю, и если в том будет необходимость, самому отправиться к епископу.

Прежде чем лечь, я сходил в конюшню к Уродцу. Меня как будто влекла неведомая сила, которая не давала мне покоя и не разрешала забыть о прошлом.

Я сидел на сеновале и долго смотрел в лицо Уродца.

Вместе со мной там была Тора — старая рабыня, которую послал за мной в трапезную Уродец.

Она удивленно разглядывала меня, а потом отважилась спросить:

— Кефсе… Мы слышали, что тебе дали новую одежду и что ты ел вместе со всеми в палатах. Что случилось?

Голос ее дрожал.

— Много чего, — ответил я. — Много чего… Да я и сам до конца еще не понял, что происходит.

— Так теперь ты не раб Кефсе?

Из темноты конюшни к нам стали подходить другие рабы.

— Они говорят, что я никогда им и не был.

— Нет, был. Ведь ты ел с нами. Ты спал с нами. Ты носил ту же одежду, что и мы, — упрямо возразила она.

— Да, это так.

— Тогда кто ты? — Это спросил кто-то из рабов. В его голосе тоже была настойчивость. И я понял, что эти люди не отвергнут меня, если я только подтвержу правоту их слов: «Ты ел с нами, ты спал с нами, ты одевался, как мы». Мои глаза и уши открылись. Только сейчас, в этой темной конюшне, где я с трудом мог различать их лица, я увидел, что они из себя представляют. Только сейчас, когда я перестал быть одним из них, я смог понять их и рассмотреть каждого в отдельности.

Или к жизни вернулся я сам?

— Они говорят, что я Ниал, — сказал я, — я был им до превращения в раба Кефсе. Но это не так. Я стал другим.

И я знал, что говорю правду.

Я услышал перешептывания вокруг себя.

— А почему вдруг тебя освободили? — спросил Лохмач, здоровый сильный раб со строптивым нравом. Даже дружинники предпочитали не оставаться с ним наедине. Но я видел его слезы, когда при нем ребенку сделали больно.

— Так почему тебя освободили? — повторил он свой вопрос. И снова я услышал настойчивость в голосе. Я начал отвечать им, и теперь они хотели узнать всю правду.

— Я был посвящен в сан, — ответил я, — а по законам держать священника в рабстве нельзя.

— Но у тебя меч, — заметил Лохмач.

— Я был не только священником, но и хёвдингом.

Я ждал, что они отвернуться от меня, узнав о моем высоком происхождении, но этого не случилось.

— Наверное, для хёвдинга не так-то и легко быть рабом, — сказал один из них. Это был Бьёрн, старый раб, который много настрадался за свою долгую жизнь.

— Не тяжелее, чем для других, — ответил я. — И уж, конечно, не так тяжело, как для Уродца, который не смог больше выносить такой жизни.

— А как они узнали, что ты священник? — Мне казалось, что вопрос задала из темноты рабыня по имени Иша. А когда я услышал с той стороны почмокивания грудного ребенка, то понял, что был прав. Иша, молодая красивая женщина, осенью родила ребенка. Говорили, что отцом ребенка был один из дружинников, но он не признался в этом.

— Рудольф слышал, как я отпускал Уродцу грехи.

— А почему ты ничего не сказал об этом раньше? — спросил Бьёрн.

— Я никогда не думал о себе как о священнике.

— Тогда тебя освободил Уродец, — раздался хриплый голос Рейма. Он почти никогда не говорит, потому что у него настолько хриплый голос, что все начинают смеяться при его звуке. Но сегодня никто не смеялся.

— Кроме того, ты никогда не был священником, — добавила Тора.

— Но ты вспомнил об этом, когда увидел умирающего человека, и стал священником, — решительно сказал Бьёрн. А потом добавил:— Рейм прав, но раб не может освободить раба. Так что ты по-прежнему один из нас.

Тишина была наполнена ожиданием. Я видел настороженность на лицах моих товарищей, сидящих вокруг меня. И я посмотрел на мирное лицо Уродца.

— Да, — ответил я, — ты прав.

Я знал, что говорю правду. Это было поразительно и непонятно, но это была правда.

— Я ел с вами, я спал с вами, я носил ту же одежду, что и вы. После всего этого неудивительно, что мне плохо спалось сегодня в мягкой постели в палатах.

Прошел еще один день, до Рождества осталось два.

Я собирался рассказать о вчерашней беседе с королевой Гуннхильд…

Она начала разговор с вопроса о том, как мне, свободному человеку, спалось этой ночью. И когда я сказал, что не сомкнул глаз, она захотела узнать, от радости или от горя.

Я ответил, что от радости.

Она растерялась.

— Мне и хотелось доставить тебе радость, — неуверенно сказала она.

— А я думал, что ты сделала это из чувства справедливости.

— Да, но знаешь…— королева запнулась, — я…