— Вы говорили о королеве Астрид. Той Астрид, что живет неподалеку отсюда в усадьбе Скара?

— Да, Астрид дочери Свейна, королеве Норвегии и вдове конунга Олава Харальдссона. Она дочь наложницы Олава Шведского, это ты тоже можешь записать, и воспитывалась в усадьбе Скара. Она чувствует себя в Ёталанде как дома и вернулась в Швецию, когда поняла, что в Норвегии ей больше нет места.

Она опять умолкает.

— А почему вы вдруг решили рассказывать о королеве Астрид?

— Все этот проклятый Рудольф-священник! — кричит королева. — Чтоб его нежить утащила!

— Не очень-то хорошо вы относитесь к нежити, королева Гуннхильд, — замечаю я.

Она смеется.

— Тебе тоже не очень-то нравится Рудольф.

Я ничего не отвечаю на это замечание и спрашиваю:

— А что священник Рудольф сделал королеве Астрид?

— Астрид больна, ей трудно дышать, и смерть уже не за горами. Я взяла Рудольфа с собой в Скару; я надеялась, что священник может помочь больной королеве. И он старался. Перекрестил ее несколько раз и прочел какие-то молитвы. Напрасно. Астрид сказала, что единственное, что ей поможет — это избавиться от груза, что лежит у нее на душе. «Вы хотите исповедоваться, королева?» — спросил Рудольф. Но Астрид покачала головой. «Нет, — ответила она, — я говорю не о собственных грехах, а о том, как тяжело быть женой святого». «Тяжело? — удивился священник. — Ты должна радоваться и благодарить Бога за это, дочь моя». Астрид помолчала. Мы сидели в большой палате. Ее убранство отличалось богатством, ведь королева Астрид старается жить как подобает королеве Норвегии. Она и ведет себя как королева. Рудольф растерялся и не знал, что делать. Наконец Астрид ответила: «Да, это тяжело. Всем есть что рассказать о короле Олаве. Но никто ни о чем не спросил меня, хотя я и могу отличить правду от вымысла. Поэтому я сама решила рассказать все, что помню о конунге. Только тогда я смогу умереть спокойно». Тут Рудольф оживился. Я никогда не видела его столь возбужденным. «Это очень важно, высокочтимая госпожа, — сказал он. — Важно для всех христиан. Вы были рядом с этим святым человеком, видели его каждый день, делили с ним радость и горе». «Да уж, тут ничего не скажешь», — ответила с отвращением в голосе королева Астрид. Но Рудольф ничего не заметил. «Я запишу каждое ваше слово», — торжественно пообещал он. «Именно на это я и надеюсь. И тогда я смогу умереть спокойно».

— Так все и было? — спрашиваю я, потому что королева Гуннхильд задумалась и молчит. — Рудольф записал рассказ королевы Астрид?

Она чуть заметно улыбается.

— Я купила много пергамента. Так что не страшно, даже если ты будешь записывать каждое мое слово.

— Вы хотите сказать, что Рудольф отказался писать о святом Олаве?

— Да, мы были у нее вчера, и Рудольф взял с собой принадлежности для письма. Поначалу он быстро записывал за королевой Астрид, но постепенно жар его утихал. По дороге домой Рудольф сказал, что больше туда не поедет. Он считал, что королева Астрид обозлена на своего мужа и завидует ему, потому что Бог уделил ему больше внимания, чем ей. Я рассердилась. Может, священник и прав, но отказывать Астрид в последней милости перед смертью бесчеловечно. Я спросила, может ли он отказать в последней просьбе умирающему. «Речь идет о спасении ее души, — сказала я, — Неужели ты, священник, возьмешь на душу такой грех?» Мне было приятно отплатить ему той же монетой за все угрозы. Кроме того, я добавила: «Неужели ты думаешь, Олав Святой простит тебе, если ты отправишь его жену в ад?» И священник задумался. «Хорошо, я выслушаю ее, — решил он, — но я не собираюсь ничего записывать». «Но тебе совсем не обязательно говорить королеве Астрид об этом, — сказала я. — Пусть она думает, что ты записываешь ее рассказ по возвращении домой». «Пожалуй, я действительно могу ей пообещать это». Мы решили, что будем слушать ее рассказ. Но Рудольф не будет ничего записывать. И именно поэтому ты, Кефсе, должен записать рассказ королевы Астрид с моих слов. Я буду стараться все запоминать.

Королева Гуннхильд останавливается и потом внезапно говорит:

— Церковь объявила конунга Олава святым, но разве это может помешать его жене оставить о нем воспоминания?

— Вы спрашиваете совета у презренного раба?

— Я забыла, что говорю с рабом, — удивленно отвечает она.

— Высокочтимая госпожа, этого вы никогда — никогда! — не должны забывать, — говорю я.

— Это твоя вина, — быстро отвечает она. — Ты никогда не вел себя как подобает рабу и уж меньше всего сегодня. А сейчас ты еще и поучаешь меня!

Я становлюсь перед ней на колени, но ничего не говорю.

— Встань! — приказывает она. — Вместо того, чтобы выказывать мне таким образом преданность, лучше расскажи, кем ты был до того, как тебя захватили викинги.

— Госпожа, — отвечаю я, проклиная свой язык, — накажите меня, но не задавайте этого вопроса. Тот человек, которым я был, умер для всего мира, когда меня превратили в раба. У раба Кефсе нет прошлого!

Она встает с трона и гневно топает ногой:

— Я требую ответа! Кем ты был?

Я не отвечаю. Я знаю, как мало у нее власти — она госпожа моего тела, но не души. Наши глаза встречаются, и я отвожу взгляд. Я не хочу унижать ее и заставлять опустить глаза первой.

Наконец она тихо говорит:

— Кто ты? Кем ты был?

— Вы настаиваете?

— Да, — отвечает она. Но в голосе больше просьбы, чем требования. Это трогает меня гораздо сильнее, чем если бы она приказала меня выпороть.

Не знаю, почему я это делаю, но я говорю несколько предложений на своем родном языке — старинную песню, а потом перевожу ее для королевы:

Мы долго молчим. Наконец я говорю:

— Вы получили ответ, королева? Этого достаточно?

— Да, — отвечает она. — Теперь уходи! И перепиши все красиво! Завтра я за тобой пришлю.

Я, раб Кефсе, прочитал и исправил записанный мною рассказ королевы Гуннхильд.

И добавил некоторые уточнения. Сегодня день Святого Николая[2], декабрь месяц тысяча шестидесятого года от Рождества Христова. Швецией сейчас правит Энунд Олавссон, брат королевы Астрид и сводный брат короля Энунда Якоба, женатого на королеве Гуннхильд.

Но я никак не решусь переписать рассказ королевы. Потому что не знаю, какой стиль избрать.

Как странно — сейчас, когда я могу заняться любимым делом переписывания рукописи, это сделать очень трудно. Мысли разлетаются, словно гонимые штормовым ветром птицы. Я думал, что научился «усмирять и успокаивать душу мою, как дитятю, отнятого от груди матери». Я думал, душа моя подобна спокойной воде в колодце. Чиста и прозрачна. А оказалось, что в душе бушует буря.

И вновь я привожу песнь, ибо не хватает у меня собственных слов:

Буря, разыгравшаяся сегодня на Ёталанде, лишь усиливает мое смятение. Завывает ветер, в тон ему постанывают стены конюшни, где я сейчас сижу. Потрескивают балки, качается сбруя, и встревоженно ржут лошади.

Я решился выйти из дома, чтобы усмирить молитвами бурю, чтобы она оставила в покое мою бедную душу. Меня валило с ног, но я упорно подставлял ветру лицо, держась негнущимися пальцами за угол конюшни. Снег не успевал таять на щеках, и скоро я совсем заледенел.